Гимн Лейбовичу - Уолтер Миллер

— …lucem appelavit «diem» et tenebras «noctes»,[111] — хором заключили монахи у приводного колеса и уперлись плечами в перекладины крестовины.

Заскрипели и застонали оси, тележные колеса динамомашины начали вращаться, их низкое жужжание вскоре перешло в рев, затем в жалобный визг, а монахи, напрягаясь и пыхтя, все раскручивали приводное колесо. Наблюдающий за динамомашиной монах увидел, что от скорости вращения спицы расплылись и превратились в сплошной круг.

— Vespere occaso[112]… — начал он, затем остановился, лизнул два пальца и прикоснулся к контактам. Щелкнула искра.

— Luccifer![113] — завопил монах, отскакивая, а затем добавил жалобно: — ormus est primo die.[114]

— Контакт! — приказал брат Корнхауэр, когда дом Пауло, дон Таддео и его секретарь начали спускаться по лестнице.

Монах на лестнице зажег дугу. Прозвучало резкое «спфффт», и ослепительный свет затопил своды подвала сиянием, которого никто не видел двенадцать столетий.

Спускавшиеся по лестнице остановились. У дона Таддео перехватило дух, он только и смог, что выругаться на родном языке. Он отступил назад на одну ступеньку. Аббат, который не присутствовал на испытаниях и не верил сумасбродным заявлениям очевидцев, побледнел и прервал свою речь на полуслове. Секретарь в панике обратился в бегство с криком: «Пожар!»

Аббат перекрестился.

— Я и не подозревал! — прошептал он.

Ученый, преодолев первое потрясение, внимательно осмотрел подвал, заметив приводное колесо и крутящих его монахов. Его взгляд скользнул по медным обмоткам, задержался на монахе, сидевшем на стремянке, оценил назначение тележных колес динамомашины и отметил монаха, стоящего, потупив глаза, у подножия лестницы.

— Невероятно! — выдохнул дон.

Монах у лестницы поклонился в знак признательности и смирения. Бело-голубая вспышка словно лезвием ножа отсекла тени в подвале, а пламя свечей превратилось в смутные жгутики в потоке света.

— Ярче тысячи факелов, — говорил ученый сдавленным голосом. — Это, должно быть, древнее… Нет! Немыслимо!

Он спускался по лестнице словно в трансе. Остановившись рядом с братом Корнхауэром, он некоторое время рассматривал его с любопытством, а потом ступил на пол подвала. Ни к чему не прикасаясь, ни о чем не расспрашивая, а только внимательно разглядывая все, он обошел установку, обследовал динамомашину, провода, саму лампу.

— Это выглядит невозможным, но…

Аббат преодолел страх и спустился по лестнице.

— Хватит молчать! — прошептал он брату Корнхауэру. — Поговори с ним. Я никак не приду в себя.

Монах покраснел.

— Вам это нравится, господин аббат?

— Ужасно! — прошипел дом Пауло. — Лицо изобретателя вытянулось. — Потрясающий способ приема гостей. Эта штука до полусмерти напугала секретаря дона, он едва не лишился рассудка. Я огорчен!

— Да, пожалуй, она слишком яркая…

— Дьявольски яркая! Иди, поговори с ним, пока я придумаю, как лучше извиниться.

Но ученый, очевидно, уже вынес суждение — он быстро шествовал им навстречу. Его лицо было серьезно, но он был весьма оживлен.

— Электрическая лампа, — сказал он. — Как вы ухитрились скрывать ее все эти столетия! Мы много лет пытались разработать теорию… — Он снова слегка задохнулся и, казалось, пытался совладать с собой, как будто только что стал жертвой какой-то чудовищной шутки. — Почему вы скрывали ее? Из религиозных соображений? И что…

Он окончательно смутился, замолчал и оглянулся вокруг, словно намереваясь куда-то бежать.

— Ничего не понимаю, — тихо проговорил аббат, хватая брата Корнхауэра за руку. — Ради бога, брат, объясни!

Во все века не было лучшего бальзама, чтобы умастить уязвленную профессиональную гордость.

19

Аббат всеми мыслимыми способами старался загладить неприятный инцидент в подвале. Дон Таддео не выказал никаких внешних признаков гнева и даже принял многочисленные извинения аббата за этот нечаянный, по его мнению, инцидент, после чего изобретатель дал ученому подробный отчет о конструировании и изготовлении устройства. Но то, что извинения были приняты, еще более убедило аббата в том, что была допущена большая ошибка. Они поставили дона в положение скалолаза, который взобрался на «недоступную» вершину только затем, чтобы обнаружить инициалы соперника, выбитые на стоящей на вершине скале… причем соперник ни о чем не предупредил его заранее. Это не могло не потрясти гостя.

Если бы дон не настаивал (с непоколебимой уверенностью, происходящей, вероятно, от замешательства) на том, что свет от лампы был изумительного качества, достаточно яркий даже для тщательного рассмотрения хрупких от времени документов, которые трудно разобрать при свечах, дом Пауло немедленно убрал бы лампу из подвала. Но дон Таддео настаивал, убеждая всех, что лампа ему подходит. Только обнаружив необходимость постоянно держать в подвале по крайней мере четырех послушников или постулатов, занятых вращением динамомашины и регулировкой дуги, он попросил, чтобы лампу убрали. Но теперь уже Пауло, в свою очередь, настаивал на том, чтобы ее оставили на месте.

Вот как получилось, что ученый начал свою работу в аббатстве, постоянно ощущая присутствие трех послушников, трудившихся на приводном колесе и еще одного, сидевшего со светозащитным пергаментом на стремянке и поддерживающего горение лампы, все время регулируя ее — ситуация, которая дала Поэту повод сочинить безжалостные стихи о демоне замешательства и о том, чему тот подвергся во имя покаяния и умиротворения.

В течение нескольких дней дон и его помощники изучали саму библиотеку, рукописи, монастырские записи, не входящие в Книгу Памяти, — будто по внешнему виду раковины они могли определить, есть ли в ней жемчужина. Брат Корнхауэр обнаружил помощников дона на коленях у входа в трапезную, и на мгновение ему показалось, что эти парни совершают некий обряд перед изображением девы Марии над дверьми, но дребезжание инструментов рассеяло эту иллюзию. Один из помощников укладывал плотничий уровень поперек входа и измерял величину вогнутости, образованной в камнях пола монашескими сандалиями за прошедшие века.

— Мы изыскиваем способы определения дат, — отвечал он на вопрос Корнхауэра. — Здесь, кажется, подходящее место для установления стандартной величины износа, так как частоту передвижений легко оценить. Три принятия пищи на человека в день с тех пор, как были уложены камни.

Корнхауэр, на которого произвела впечатление их дотошность, не мог ничем им помочь, но сам процесс заинтриговал его.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});