Журавлиные клики - Евгений Петрович Алфимов

задушить цыпленка во дворе вдовой почтальонки Вероники. На встревоженное кудахтанье наседки из дома выскочил Вероникин сынишка Ленчик и бросил в котенка попавшим под руку камнем так метко, что насмерть зашиб цыпленка, а Козлику повредил переднюю лапу. А еще через неделю Вероника вручила Рите письмо, в котором Леонид сообщал, что до города Днепропетровска он добрался благополучно, нашел в полном здравии жену и дочку, но что вскоре по прибытии фортуна повернулась к нему задом и жизнь его решительно пошла под откос. Точнее: он, Леонид, уже не состоит в директорах, а сидит в тюрьме и ждет хотя и праведного, но, увы, строгого суда.

С тем письмом и прибежала Маргарита Аркадьевна к подруге.

— Смертушка за мной гонится, — сказала с порога, хватаясь за сердце.

Баба Надя отпоила Риту водой, отвела домой и уложила в постель. Было это утром. Весь день металась Маргарита Аркадьевна в жестоком жару, плакала басом и сбрасывала на пол подушки. А вечером вдруг успокоилась и приказала сидевшей подле Надежде Егоровне:

— Зови!

— Кого звать? — наклонилась над ней баба Надя.

— Всех, кто поблизости. Последнюю волю сказывать буду.

— Может, фельдшерицу кликнуть?

— Вот неслух! — прикрикнула Рита на подругу. — Ай по-русски не понимаешь?

Баба Надя сбегала в соседние дома, кое-кого прихватила на улице. В итоге собралось десять человек, в том числе один мужчина — оглохший еще в первую мировую на службе в артиллерии Фома Сидорович Головкин (баба Надя дважды повторила эту фамилию, давая понять мне, что у постели умиравшей стояли люди почтенные). Отличавшийся ненасытным любопытством бывший артиллерист приставил к уху ладонь и так низко наклонился к Маргарите Аркадьевне, что заслонил ее собой от всех остальных.

— Да уберите вы его, глухую тетерю! — сказала Рита, и легкая усмешка тронула ее верхнюю губу с черными усиками. Крепкая эта женщина даже перед лицом близкой смерти не теряла присутствия духа, и когда Головкина, взяв за кушак, силой оттащили к печке, заговорила твердым голосом, взглядывая на женщин.

Последняя воля Маргариты Аркадьевны была: дом со всем имуществом она отказывала сыну, а до возвращения его из мест холодных и скорбных смотреть за домом поручает своей ближайшей подруге Надежде Егоровне Шамковой, в девичестве — Костамыгиной. На ее же попечение переходит и кот по имени Козлик.

— Случится что с домом — прощу, — Маргарита Аркадьевна улыбнулась подруге краешком наполненного слезой горячего цыганского глаза. — А вот за Козлика спрошу строго, из могилы подымусь и спрошу…

Под утро она испустила дух. Ее устное завещание было передано председателю поселкового Совета и получило как бы официальное утверждение. Во всяком случае, председатель, дальний родственник Маргариты Аркадьевны, решительно пресекал попытки вселиться в пустующий дом или другим каким-либо образом нарушить волю покойной.

В минувшее холодное лето рыба в Слободе ловилась совсем плохо, грибов почти не было, и, не пробыв там и двух недель, я решил вернуться в город. Накануне предупредил Надежду Егоровну, а рано утром слез с чердака, подхватил на спину свой нетяжелый рюкзак и пошел к автобусной станции.

У дома Маргариты Аркадьевны, в саду на скамейке под яблоневым деревом, кто-то сидел, спиной к улице. Видимо, почувствовав мой взгляд, человек обернулся нездорово-бледным лицом. На коленях у него сидел Козлик, радостно мяукал и встряхивал головой.

Это, конечно, был Леонид. Никогда я его не видел, но узнал сразу, до того картинно описала мне его наружность добрейшая Надежда Егоровна.

Значит, вернулся. Три года из жизни долой, но все же жизнь продолжается… Вспомнились мне слова бабы Нади: «А что?.. Посидит малость и выйдет. Ему не убудет. Он еще свое возьмет, лучше прежнего жить будет». Тут баба Надя поправила узелок платка под подбородком, поджала со значением губы и заключила с ничуть не поколебленной убежденностью: «Бо-о-льшого ума человек!»

Я подумал, что надо бы подойти к Леониду Петровичу, поздравить его с возвращением домой, но до отхода автобуса оставалось совсем мало времени. Я позволил себе всего лишь оглянуться еще раз, повел плечами, поправляя рюкзак, и заспешил к автостанции.

Федькина «слава»

Гуляли втроем: Павел Иванович — городской гость, совхозный шофер Генка — его родной племянник и сам дядя Федя — хозяин хаты. Жена Федькина ушла на вечернюю дойку, детишки бегали (кто их знает, где они бегали), никто не мешал, и потому гуляли вольготно, от души. Допили вторую бутылку. Генка взял ее за горлышко, сощурил круглый галочий глаз и бросил в угол, на кровать. Бутылка упала ловко: рядом с первой, брошенной ранее.

— Тверез еще, — Федька одобрительно хмыкнул и достал из-под ног третью бутылку.

— Может, хватит? — беспокойно заерзал на табуретке городской гость Павел Иванович.

— Отставить разговорчики! — осадил его дядя Федя. — Пить будем капитально. Или праздников не уважаешь?

Павел Иванович шмыгнул красным носиком, праздники он уж вот как уважал, но придерживался умеренного направления. Уходить из гостей на своих ногах было его всегдашним правилом.

— Так ведь не праздник еще, Федор Васильевич, — напомнил он хозяину, — завтра праздник.

— Канун сённи, — просипел дядя Федя. — В канун тоже полагается.

Лицо его, все в мелких синих жилках, побагровело, голос едва прорезывался, что бывало всегда после второго стакана, если пил Федька не закусывая. А закуски у них почти не было. Без бабы в доме какая закуска? Дядя Федя даже тарелок перед гостями не поставил: свалил на липкую клеенку куски хлеба, зеленый лук с выпачканными землей луковицами, сала ошметок…

Чокнулись и выпили. Генка вылил себе в рот оставшиеся в бутылке капли, взял ее, чертовку, за горлышко и старательно прицелился.

— Теперь не попадешь, — сказал дядя Федя.

И точно: брошенная Генкой бутылка полетела криво и, минуя кровать, дзенькнула об угол печки. Осколки аж до стола долетели.

— Вот теперь хватит, — сказал дядя Федя Павлу Ивановичу. — Закосели что надо. Теперь песни петь будем. Принято?

— А ну их к богу, песни, — сказал Генка. — Надоели. Давай разговоры разговаривать. Веселые. О войне. По случаю Дня Победы.

— Это можно, — сказал дядя Федя. — О фронте поговорим. Как, Павел Иванович?

Павлу Ивановичу на фронте не довелось побывать, был он заслуженный работник тыла, мужчина сугубо мирный и разговоров о войне не любил. Все же кивнул по-городскому вежливо: валяйте, мол, не возражаю — и ущипнул себя за отвисший подбородок, отгоняя поднимавшуюся из живота зевоту.

Генка на фронте тоже не был, не родился еще тогда, но войной интересовался.

— Вот ты, дядя Федя, — начал он, — всю ее, войну эту, наскрозь прошел, от звонка до звонка, да? Потому и вопрос наш к тебе с Пал Ванычем такой будет: самый памятный