Карамзин - Владимир Муравьев

На следующий день, узнав, что сегодня в Вестминстерском аббатстве состоится традиционное ежегодное исполнение оратории Генделя «Мессия», пошел на концерт. «Я плакал от восхищения… — передает Карамзин свое впечатление от услышанного. — Я слыхал музыку Перголезиеву, Иомеллиеву, Гайденову, но не бывал ничем столько растроган, как Генделевым „Мессиею“. И печально, и радостно, и великолепно, и чувствительно».

На концерте присутствовала «лучшая лондонская публика». С любопытством Карамзин рассматривал королевскую семью; «у всех добродушные лица и более немецкие, нежели английские», отметил он, «дочери похожи на мать: совсем не красавицы, но довольно миловидны», принц Уэльский, сын короля и будущий король Георг IV — «хороший мущина, только слишком толст». Кроме королевской семьи с таким же, а может быть, с еще большим любопытством Карамзин рассматривал Вильяма Питта — премьер-министра, которого он считал почти идеалом государственного политика: «Всех более занимал меня молодой человек в сереньком фраке, видом весьма обыкновенный, но умом своим редкий; человек, который в летах цветущей молодости живет единственно честолюбием, имея целию пользу своего отечества; родителя славного сын достойный, уважаемый всеми истинными патриотами… У него самое английское, покойное и даже немного флегматическое лицо, на котором, однако ж, изображается благородная важность и глубокомыслие… В наружности его нет ничего особенно приятного». Сообщив, что «за вход отдал последнюю гинею», Карамзин заключает свое описание такой сентенцией: «Слышав Генделя и видев Питта, не жалею своей гинеи».

В русском посольстве Карамзина встретил теплый прием. Конечно, рекомендательные письма сыграли роль, но они, видимо, лишь помогли первому сближению, а затем уже действовали личная приязнь, симпатия и интерес друг к другу. Посол, или, как тогда говорили, полномочный министр, граф Семен Романович Воронцов пригласил Карамзина обедать у него. Доверительные отношения установились с Василием Федоровичем Малиновским — секретарем посольства, ровесником Карамзина, со священником Смирновым и другими молодыми посольскими чиновниками.

«Париж и Лондон, два первые города в Европе, были двумя Фаросами моего путешествия, когда я сочинял план его. Наконец, вижу и Лондон». Этой фразой началась серия «Писем…», посвященная описанию английской части путешествия.

«В каждом городе, — говорил Карамзин, — самая примечательная вещь есть для меня… самый город». Несколько дней он, как и по Парижу, просто бродил по городу и, по его словам, исходил Лондон вдоль и поперек.

Недостаточное знание английского языка не позволяло ему так часто и много вступать в разговоры на улицах, как это делал он во Франции, и это вызвало у него некоторые соображения о национальной гордости англичан в отношении своего языка и отсутствии таковой у русского светского общества. «Все хорошо воспитанные англичане знают французский язык, но не хотят говорить им, и я теперь крайне жалею, что так худо знаю английский. Какая разница с нами! У нас всякий, кто умеет только сказать: comment vous portez-vous (как поживаете? — В. М.), без всякой нужды коверкает французский язык, чтобы с русским не говорить по-русски; а в нашем так называемом хорошем обществе без французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? зачем быть попугаями и обезьянами вместе? Наш язык и для разговоров, право, не хуже других; надобно только, чтобы наши умные светские люди, особливо же красавицы, поискали в нем выражений для своих мыслей. Всего же смешнее для меня наши остроумцы, которые хотят быть французскими авторами. Бедные! они счастливы тем, что француз скажет об них: pour etranger, monsieur n’ecrit pas mal! (для иностранца месье пишет неплохо! — В. М.)».

Не имея возможности много расспрашивать и выслушивать подробные объяснения, полностью и точно понимать их, Карамзин старался как можно больше увидеть. Его описание Лондона более внешне, картинно, но эта картина достаточно выразительна.

«Он (Лондон) ужасно длинен, но в иных местах очень узок; в окружности же составляет верст пятьдесят. Распространяясь беспрестанно, он скоро поглотит все окрестные деревни, которые исчезнут в нем, как реки в океане. Вестминстер и Сити составляют главные части его; в первом живут по большей части свободные и достаточные люди, а в последнем купцы, работники, матросы: тут река с великолепными своими мостами, тут Биржа; улицы тесные, и везде множество народу. Тут не видите уже той приятной чистоты, которая на каждом шагу пленяет глаза в Вестминстере. Темза, величественная и прекрасная, совсем не служит к украшению города, не имея хорошей набережной (как, например, Нева в Петербурге или Рона в Лионе) и будучи с обеих сторон застроена скверными домами, где укрываются самые бедные жители Лондона. Только в одном месте сделана на берегу терраса (называемая Адельфи), и, к несчастью, в таком, где совсем не видно реки под множеством лодок, нагруженных земляными угольями. Но и в этой неопрятной части города находите везде богатые лавки и магазины, наполненные всякого рода товарами…»

Исполняя взятое на себя обязательство смотреть и описывать, Карамзин посетил все главные достопримечательности Лондона.

Он осматривал с группой туристов городскую тюрьму, по которой их водил надзиратель и представлял заключенных: «Здесь сидит господин убийца, здесь господин вор, здесь госпожа фальшивая монетчица»; посетил дом умалишенных, знаменитый «Бедлам», в котором ему пришла на ум мысль, что в настоящее время гораздо более сумасшедших, нежели когда-либо бывало прежде. Он побывал на Бирже и в Королевском ученом обществе, поднимался на колокольню Святого Павла, откуда был виден весь Лондон: «Прекрасный вид! весь город, все окружности перед глазами! Лондон кажется грудою блестящей черепицы; бесчисленные мачты на Темзе — частым камышом на маленьком ручейке; рощи и парки — густою крапивою».

Знаменитая крепость Тауэр, построенная в XI веке Вильгельмом Завоевателем, бывшая сначала королевским дворцом, затем государственной темницей, в которой теперь помещались монетный двор, арсенал, Королевская кладовая — музей государственных сокровищ и зверинец с дикими зверями, вызвала у Карамзина прежде всего исторические воспоминания, которые так перекликались с современными событиями. «Я недавно читал Юма (Давид Юм — философ, историк, экономист, автор книги „История Англии от вторжения Юлия Цезаря до революции 1688 года“, издана в 1754–1778 годах; эта книга была у Карамзина в его путешествии, и многие исторические сведения, касающиеся Англии и встречающиеся в „Письмах русского путешественника“, взяты из нее. — В. М.), и память моя тотчас представила мне ряд нещастных принцев, которые в этой крепости были заключены и убиты. Английская история богата злодействами; можно смело сказать, что по числу жителей в Англии более, нежели во всех других землях, погибло людей от внутренних мятежей. Здесь католики умерщвляли реформаторов, реформаторы католиков, роялисты республиканцев, республиканцы роялистов; здесь была не одна французская революция. Сколько добродетельных патриотов, министров, любимцев королевских положило свою голову на эшафоте! Какое остервенение в сердцах! какое исступление умов! Книга выпадает из рук. Кто полюбит англичан, читая их историю? Какие парламенты! Римский сенат во время Калигулы был не хуже их. Прочитав жизнь Кромвеля, вижу, что он возвышением своим обязан был не великой душе, а коварству своему и фанатизму тогдашнего времени. Речи, говоренные им в парламенте, наполнены удивительным безумием. Он нарочно путается в словах, чтобы не сказать ничего: какая ничтожная хитрость! Великий человек не прибегает к таким малым средствам; он говорит дело или молчит. Сколь бессмысленно все говоренное и писанное Кромвелем…»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});