Мой любимый враг - Елена Алексеевна Шолохова

видела, что он не может пойти против семьи. И сказать мне в глаза горькую правду ему тяжело, а кривить душой он не умеет. Вот и молчит.

Но я и сама уже всё поняла. Нас больше нет…

Сейчас скажу ему: ясно, ладно, бывай. Что тут ещё сказать, чтобы не уронить лицо? Чтобы не показать, что я на грани. Что мне без него даже жить не хочется.

Нет, я, конечно, переживу, куда денусь. Другой вопрос – как…

Я вдохнула поглубже. Ну же, соберись, велела я себе, попрощайся с ним и иди на урок. Эта затянувшаяся пауза и так унизительна: жду от него ответа – словно милостыню прошу.

Я сглотнула ком, но он будто сдвинулся чуть ниже и камнем застрял у меня в груди. Вздернула подбородок… только б не заплакать. Улыбнуться бы ему гордо, да губы дрожали.

– Ясно… – наконец выдавила я из себя. На остальные слова сил уже не осталось.

И тут Дима ответил:

– Я этого не хочу. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.

Я качнула головой.

– Нет, Дима, теперь не знаю.

Ну, скажи! Скажи, что чувствуешь ко мне, раз уж начал. Но он молчал. И этот его виноватый взгляд говорил яснее любых слов: что бы он ни чувствовал, как бы ни относился, теперь это не имеет никакого значения.

Развернувшись, я вышла из гардеробной, ощущая затылком его взгляд. Свернула направо на автомате, совершенно забыв, какой у нас сейчас урок, куда нужно идти. Мне просто хотелось скорее скрыться. Я шла бездумно вперёд, ускоряясь с каждым шагом. И под конец едва не бежала.

Тут прозвенел звонок, и я словно очнулась. Сообразила, что забрела совсем не туда. Пришлось припустить в обратную сторону.

На урок я опоздала минуты на три. Математичка к таким моментам относилась всегда крайне болезненно, но в этот раз ни слова мне сказала. Даже не так – она уж было вскинулась, готовая отчитать меня, но, увидев, что это я, сразу передумала. Подозреваю, что это всё из-за моей истерики на педсовете. Учителя до сих пор поглядывали на меня с опаской и не вызывали отвечать.

В общем-то, сейчас мне это было на руку. Потому что, как я ни пыталась – ни на чём не могла сосредоточиться. Ни о чём не могла думать. Самые простейшие вещи я делала исключительно по инерции. А что-то посложнее вгоняло меня в ступор.

На четвертой перемене я зачем-то поплелась со всем классом в столовую. Просто все пошли – и я за ними. И уже там поняла, что зря. Прямо напротив за столом ашек сидел Рощин и смотрел на меня неотрывно. Я и так с трудом держалась, а этот его взгляд буквально жёг меня насквозь, заставляя ещё сильнее мучиться. Так и хотелось ему высказать: ну зачем ты так смотришь, раз уже всё решил? Зачем меня терзаешь?

К черту всё! Не могу так больше. Я поднялась, так и не притронувшись к еде. Выскочила из столовой. И почти сразу услышала за спиной:

– Таня!

Я не оглянулась, не остановилась, наоборот, прибавила шагу. Не хотела, чтоб он видел, как мне плохо. И вообще, пусть оставит меня в покое. К чему эта агония?

Но Дима догнал меня, поймал за локоть.

– Подожди… постой.

Развернул меня к себе. Впился глазами так жадно, будто не видел меня много лет и ещё столько же не увидит. Нас обходили с двух сторон и, наверное, мы странно смотрелись, встав посреди коридора, молча глядя друг другу в глаза.

– Что? – наконец спросила я.

– Прости меня, пожалуйста.

– Ты уже просил прощения.

Я видела, он маялся, метался, не знал, что делать, что придумать. Видела, что ему тоже плохо. Но мне от этого ничуть не легче.

– Дима, мне надо идти, – устало сказала я.

– Давай после уроков встретимся… поговорим?

Первым порывом было отказаться. Я ведь и без разговоров всё понимаю – он принял сторону матери. И мусолить эту тему – только рану бередить. Но почему-то, пожав плечами, ответила:

– Хорошо.

***

Мы сидели с ним в «Studio coffee», куда он раньше не раз меня звал, да я всё отказывалась. Слышала, что цены здесь заоблачные. Так оно и оказалось. Впрочем, я заказала только раф, чтобы уж совсем не сидеть за пустым столом. Дима тоже взял лишь кофе.

Пару раз он спросил о какой-то ерунде, словно не мог решиться заговорить о главном. Потом повисла долгая пауза. Прежняя легкость исчезла, хотя сейчас он не казался чужим или далёким. Он был почти такой же, как прежде, только очень напряжённый.

– Как твоя мама? – нарушила я затянувшееся молчание.

– Плохо. Она в больнице сейчас, – ответил он, глядя в свою чашку. А потом поднял глаза на меня и вдруг сказал: – Я не хочу, чтобы у нас всё закончилось. Но я не знаю, что делать. Как вообще нам быть… Твои знают, что я … ну, что это мой брат…?

– Тётя знает, а отец – нет.

– А ты… что думаешь ты… про нас?

Его взгляд стал напряженным. Я не стала ломаться, ответила, как есть:

– Ты не твой брат. И я тоже не хочу, чтобы всё закончилось.

Дима улыбнулся, в лице его проступило облегчение. И меня вдруг отпустило. И даже тягостная натянутость между нами исчезла.

– А тётя?

– Тётя мне не указ. А мама твоя… она ведь, мне кажется, будет сильно против.

– Не знаю, – пожал он плечами, сразу помрачнев, но взглянул на меня и снова улыбнулся.

– Я думала, что ты решил порвать со мной. Не звонил же.

– Я просто не знал, что тебе сказать. Как вообще всё это переварить…

Снова повисла пауза, только не такая, как несколько минут назад, когда мы молчали,