Неукротимые удовольствия (ЛП) - Райт Сюзанна

— Мне никогда не разрешали входить в его комнату, — продолжал Доминик. — Они не упаковали его вещи, они оставили все в точности так, как было, когда он умер. Для них это было как святилище. Иногда там спала моя мать. Я слышал, как она плачет, но быстро понял, что идти к ней не имело смысла. Она не нуждалась в утешении. Она цеплялась за чувство вины, носила его как значок.

— Она часто приглашала медиумов к нам домой, и они говорили о том, что Тобиас все ещё был рядом. Сколько я себя помню, она часто говорила мне, что необъяснимые звуки, которые я слышал по дому — какие-то скрипы, глухие удары, царапанье — это дух моего брата, бродящий повсюду.

— Каждый год в его день рождения она пекла для него торт и зажигала свечи, и мы все должны были петь «С днём рождения» тому, кого там даже не было. Я понимаю, что им нужно было сохранить память о нем. Я рад, что они были так полны решимости не забывать его. Я рад, что его так сильно любили, и мне чёртовски жаль, что он умер. Но мне не нравится, что, несмотря на то, что у них был я, они никогда не позволяли себе любить меня. Мне не нравится, что моей целью было свести их вместе, снова сделать их счастливыми. Они никогда не были счастливы. И какое-то время я винил себя за это.

Повернувшись к нему лицом, Мила сказала:

— Люди сами ответственны за своё счастье. И мне кажется, что твоя мать не хотела быть счастливой.

Доминик запустил пальцы в кудри Милы.

— Ты права, она этого не хотела. И, уходя, она приговорила свою пару. Она даже не оставила записки. Не предупредила. Просто собрала свои вещи и ушла. Мой отец не смог выдержать расстояние от неё, и поэтому его волк превратился в изгоя. Насмерть растерзал двух человек, прежде чем его альфа и бета прикончили его. А потом остался только я.

Нет, подумала она, до этого очень долго был только он. Его родители никогда не давали ему почувствовать себя частью семьи. У неё болело сердце при мысли, что он провёл своё детство, подавляя до чёртиков гнев на эмоционально отсутствующих родителей, которые заставили его заменить их идеального ребёнка — у Доминика никогда не было шансов.

Он никогда ни для кого не был особенным. Никогда не принадлежал. Никогда не чувствовал себя в полной безопасности. Он понял, что неразумно ожидать многого от людей.

Неудивительно, что он создавал имидж игрока, чтобы избегать отношений. Многие люди так делали. Притворялись, что у них все это есть, делали вид, что у них нет долгов, делали вид, что их отношения идеальны. Многие обращались к таким вещам, как азартные игры, наркотики или алкоголь, чтобы заглушить свою боль. Но Доминик не пытался заглушить свою боль, он скрывал её. Прятал за маской беззаботности. При этом он изолировал себя.

Но, действительно, кто мог винить его? Будь она на его месте, пусть даже только подсознательно, спросила бы себя, какой смысл обнажать душу, если чувствовала, что её никогда по-настоящему не полюбят такой, какая она есть. Она чувствовала, что лучше сдерживаться, чем любить, доверять и зависеть от кого-то.

— Спасибо, что рассказал мне об этом, — сказала Мила, зная, что это было нелегко. У него была возможность уйти, но он этого не сделал. Он остался. И, что более важно, он поделился.

Он поцеловал её в лоб.

— Я колебался минуту назад.

— Я знаю.

— Не отказывайся от меня. Я не привык… Я никогда ни в ком не нуждался, Мила. Никто никогда не имел для меня такого значения, как ты.

Он положил её руку себе на сердце, добавив:

— Я думал, что буду контролировать, как и когда ты сюда попадёшь, но оказалось, что это не так. Ты проложила свой собственный путь туда, и это осознание сбило меня с ног, но я снова на ногах.

Боже, он сделал невозможным злиться, когда говорил подобные вещи. Теперь, когда он рассказал ей о своём воспитании, она понимала его лучше. Поняла, что его прежняя потребность уйти была вызвана не столько трусостью, сколько чувством уязвимости и неуверенности. И, чёрт возьми, если ей не хотелось плакать по одинокому маленькому мальчику, которым он когда-то был.

Её родители всегда давали ей почувствовать себя любимой, ценной и в безопасности. У него этого никогда не было. И теперь, когда в жизни появилась та, которая хотела заставить его почувствовать все эти вещи, инстинктивно он хотел держать её на расстоянии. Но он подавил этот инстинкт и остался. Открыл дверь. Раскрыл больше себя. Признался, что заботился о ней, даже когда чувствовал себя уязвимым. Это потребовало огромного эмоционального мужества, и оно растопило каждую капельку раздражения, которое она чувствовала. И было бы только справедливо отплатить ему тем же.

— Если это поможет, Доминик, ты не единственный, кто борется. Ты проделал несколько дыр в моих защитных стенах. Пробрался внутрь. Я думаю, что заботиться о ком-то должно быть страшно. Паниковать — это нормально. Так много неопределённости, и меня постоянно мучают вопросы. Сработает ли это в долгосрочной перспективе? Тебе наскучит всего одна женщина в твоей жизни? Ты действительно сможешь взять на себя обязательства, которые, кажется, хочешь дать?

— Тебя действительно все это интересует?

— Да. Заботиться о тебе ужасно. Осознание того, что я на самом деле не имею такой власти над своими эмоциями, как я думала, так же страшно. Но испытывать такие сильные чувства к кому-то, когда они так тесно связаны с твоей жизнью, тоже может быть совершенно особенным делом. Если ты позволишь этому быть. Но если тебе нужно пространство…

— Мне не нужно пространство. — Доминик притянул её к себе и заправил волосы ей за ухо. — Я на минуту испугался, но мне не нужно пространство. Я не смог бы выйти за эту парадную дверь, детка. Чёрт возьми, сомневаюсь, что смог бы её даже открыть. Я именно там, где я хочу быть.

Положив подбородок ему на грудь, Мила погладила его.

— Я верю тебе. Но если ты в какой-то момент почувствуешь, что тебе нужно пространство…

— Этого не будет, это было просто колебание, — пообещал он ей. — Хотел бы я сказать тебе, что никогда больше не буду вести себя так чёртовски глупо, но легко оступиться, когда не видишь, к чему ведёшь. Вот каково это для меня. У меня никогда раньше не было отношений. Я нахожусь на совершенно новой территории и делаю все возможное, чтобы ориентироваться на ней. Я прислушиваюсь к твоим советам, надеясь, что не облажаюсь.

Он тяжело вздохнул.

— Но я причинил тебе боль. Прости меня за это. Прости, что я вёл себя как мудак. Ты последний человек, которому я когда-либо хотел причинить боль. — Он обхватил её лицо руками и коснулся губами её рта. — Думаешь, ты сможешь простить меня?

Она глубоко вздохнула.

— Да.

Доминик сглотнул. Не было никаких «но», никаких раздумий, никакого сдерживания своего гнева ради этого, никаких угроз о том, что произойдёт, если он снова все испортит. Она просто приняла его извинения, поверив, что он не врал. И он чертовски обожал её за это.

— Ты меня поражаешь. — Погладив её по затылку, он слегка сжал его. — Клянусь, детка, это единственное место, где я хочу быть. Я никогда ничего не хотел, никогда не нуждался ни в чем так сильно, как в тебе. Я должен был знать, что ты сделаешь себя настолько важной для меня. Должен был предвидеть это. Ты милая, забавная, стервозная, красивая и такая чёртовски сильная. Лучшее, что есть в моем мире. Никто никогда не будет, никто никогда не сможет быть, тем, кем ты являешься для меня. И у меня нет ни малейшего намерения когда-либо отпускать тебя.

Он завладел её ртом, проникая языком внутрь, изливая себя в него, в неё. Он хотел действовать медленно, чтобы успокоить, утешить и обнадёжить её. Но он быстро обнаружил, что впивается в её рот.

Чувство собственничества захлестнуло его, заставляя брать все больше и больше. Она вцепилась в его рубашку, притягивая его ближе, давая ему то, в чем он нуждался. Он пировал, насиловал и доминировал, проглатывая каждый дымный, возбуждающий стон. Плотский голод опустошал его внутренности и горячил кровь.