Мемуары. Избранные главы. Книга 2 - Анри Сен-Симон

Впрочем, те, кто его окружал, не остались с ним до конца. Завладев королем и его спальней, они допускали туда лишь немногих преданных людей, которые были им необходимы, однако перестали ухаживать за ним, как только добились своего. Едва добавление к завещанию было составлено и передано Вуазену, их труды завершились и они без всякого стыда сбежали. После того как они добились от умирающего всего, даже невозможного, он уже ничего больше не мог им дать, и сразу же заботы об умирающем показались им слишком тяжкими и обременительными, чтобы и далее оставаться свидетелями столь горестного и не приносящего никаких выгод зрелища. Здесь уже рассказывалось, что, когда король с нежностью сказал г-же де Ментенон о надежде скоро соединиться с нею, это страшно не понравилось престарелой прелестнице, которая, не довольствуясь тем, что была королевой, видимо, хотела стать бессмертной. Рассказывалось и о том, что в среду, то есть за четыре дня до смерти короля, она навсегда оставила его и что король, узнав об этом, ужасно огорчился и непрестанно звал ее, почему ей и пришлось вернуться из Сен-Сира, однако у нее не хватило терпения дождаться его кончины, она опять уехала, и уже навсегда. Бисси и Роган, радуясь, что смогли отразить удар и не допустить возвращения кардинала де Ноайля, более не утруждали себя никакими заботами, а кардинал де Роган даже оставил короля без мессы, так что, не окажись там Шаро, о ней и речи бы не могло быть, хотя король оставался в полном сознании, и, когда его спросили, не желает ли он послушать мессу, он ответил согласием: что касается ума и речи, он был как вполне здоровый человек.

Герцог Мэнский также выказал всю доброту души и безмерную признательность отцу, который всем пожертвовал ради него. Он присутствовал, когда тот провансалец, о котором я уже рассказывал, принес королю свой бальзам. Фагон, привыкший деспотически обращаться с врачами, счел метод этого мужика слишком грубым, но тот дерзко оборвал его. Герцог Мэнский, которому больше нечего было вытягивать из короля и который уже считал себя хозяином королевства, в тот же вечер рассказал своим приближенным в столь присущей ему шутливой манере и с тонким остроумием историю про то, как грубиян взял верх над врачом, живописал изумление, возмущение и унижение Фагона, испытанное тем впервые в жизни на закате своей врачебной карьеры и надежд, и о том, как он что-то буркнул, но промолчал, не посмев ответить из боязни нарваться на худший отпор. Сей любящий и нежный сын так весело рассказывал эту историю, что слушатели разразились громким хохотом, которому вторил и он сам, и смех стоял довольно долго. Чрезмер ная радость оттого, что он достиг всемогущества, свободы и предела чуть ли не всех своих желаний, заставила его забыть о непристойности своего поведения, каковое не осталось незамеченным в передних и на галерее, куда выходили его покои, располагавшиеся на одном этаже и рядом с дворцовой церковью: придворные, проходившие по галерее, слышали эти взрывы смеха. Герцог Мэнский прекратил проявлять уже бесполезные заботы. То было для него слишком трогательное зрелище; он предпочел лишь изредка и на миг появляться у умирающего, замкнувшись вместе со своей скорбью у себя в кабинете, где проводил время коленопреклоненным у распятия либо размышлял о будущих своих приказах ради укрепления всего, что ему удалось присвоить.

О. Телье давно уже перестал заниматься умирающим. Он не смог добиться, чтобы ему передали раздачу множества свободных бенефиций; кардинала де Ноайля он уже не опасался, после того как Бисси и он вместе с г-жой де Ментенон предотвратили его возвращение. Теперь ему нечего было ни бояться, ни ждать от короля, и он предался другим занятиям, так что слуги при внутренних покоях и даже при королевских кабинетах возмущались его отсутствием, а некоторые, как, например, Блуэн и Марешаль, принуждали его к исполнению своих обязанностей и несколько раз посылали его искать. Король часто спрашивал его, но его обычно не было поблизости, а бывало, он и вообще не приходил, поскольку его не удавалось отыскать ни у себя, ни в других местах. К королю он обыкновенно подходил всего на несколько минут и удалялся, когда ему заблагорассудится. В последние дни, когда король был уже при смерти, он приходил еще реже, хотя единственный духовник не должен отходить от ложа умирающего. Но было ясно, что милосердие, заботливость, не говоря уже о преданности и благодарности, не входят в число признанных добродетелей этого величайшего лицемера, которому пороки и коварство не привили склонности, умения и таланта к напутствованию умирающих. Его непрерывно приходилось разыскивать, и так же непрерывно он сбегал; таковым своим недостойным поведением он возмущал всех, кто мог находиться и находился в комнате короля с тех пор, как после исчезновения г-жи де Ментенон и герцога Мэнского вход туда стал и оставался свободным.

Справедливость требует от меня добавить относительно о. Телье следующее: впоследствии из любопытства я поинтересовался у Марешаля его мнением насчет слухов о принятии королем иезуитского обета и вообще обо всем том, о чем я рассказывал выше. Марешаль, человек крайне правдивый и не терпевший о. Телье, заверил меня, что никогда не замечал ничего, что можно было бы истолковать подобным образом, не слышал ни особых молитв, ни особого благословения, не видел на короле ничего похожего на нарамник, и добавил, что, по его убеждению, во всех этих россказнях нет ни капли правды. Но Марешаль при всем его усердии не всегда находился в комнате, а тем паче у постели короля; о. Телье мог остерегаться его и таиться; однако, несмотря на это, я не могу поверить, будто Марешаль, произойди там действительно что-либо подобное, ничего бы об этом не знал и у него не возникло бы даже подозрений на этот счет.

Теперь, представив правдиво и с самой достоверной точностью все, что мне довелось либо самому узнать как свидетелю, либо услышать от тех, кто был очевидцем или принимал участие в делах и событиях в течение двадцати двух последних лет долгого царствования Людовика XIV, и беспристрастно показав его таким, каким он был, хоть я и позволял себе высказывать соображения, естественно вытекающие из самих событий, мне остается лишь описать внешнюю сторону жизни этого монарха, какой я знал ее с тех пор, как постоянно жил при дворе.

Какими бы ничтожными и, возможно, ненужными после всего рассказанного о внутренней жизни при дворе ни показались подробности, происходившие у всех на глазах, они, быть может, все-таки несут в себе уроки для королей, которые хотели бы достичь уважения и уважать самих себя. И еще меня укрепляет в этом решении то, что, как бы ни скучны, скажу даже больше, как бы ни надоедливы были эти подробности для читателя, знающего о них от тех, кто мог самолично их видеть, они очень скоро забываются и не доходят до потомков; опыт же учит нас, что мы крайне сожалеем, обнаружив, что никто не взял на себя труд, неблагодарный для своего времени, но интересный для потомства, точно и подробно описать государей, вызывавших в мире такие толки, как тот, о котором рассказывается здесь. И хоть не повторяться крайне трудно, я постараюсь, насколько возможно, избегать этого.

Не стану говорить об образе жизни короля, когда он пребывал при армии — его распорядок определялся тогда делами, которыми предстояло заняться, хотя он все равно регулярно проводил советы; скажу только, что обедал и ужинал он тогда только с людьми, кто по достоинству мог получить такую честь. Когда кто-то мог претендовать на нее, у короля испрашивалось позволение через дежурного камер-юнкера. Король давал ответ, и, если он был благоприятным, на следующий день следовало представиться королю, когда он направлялся обедать, и король говорил: «Сударь, приглашаю вас к столу». После этого человек уже навсегда имел привилегию есть за королевским столом, когда хотел, но этим не следовало злоупотреблять. Воинского звания, даже звания генерал-лейтенанта, для этого было недостаточно. Известно, что г-н де Вобан, генерал-лейтенант, уже многие годы удостаивавшийся самых значительных отличий, впервые добился этой чести по окончании осады Намюра и был бесконечно польщен ею, меж тем как многие, имевшие чин полковника, получали ее без всякого труда. В Намюре король оказал такую же честь аббату де Грансе, который, рискуя жизнью, исповедовал раненых и поддерживал в войсках дух. Он был единственным аббатом, взысканным такой честью. Все прочее духовенство, за исключением кардиналов и епископов-пэров, а также священнослужителей, имевших ранг иностранных принцев, никогда ее не имели. Кардинал де Куален, который прежде, чем получить кардинальский пурпур, был епископом Орлеанским, первым королевским капелланом и сопровождал короля во всех походах, и архиепископ Реймсский,[164] тоже всегда сопровождавший короля как священник его походной церкви, наблюдали, как их братья, герцог и шевалье де Куален, едят за королевским столом, но сами никогда на место за ним не притязали. Несмотря на все предпочтения, какие король оказывал своему конвою, за королевским столом не обедал ни один офицер из этой части, кроме маркиза д'Юрфе, удостоившегося этой чести не знаю за что, поскольку это произошло задолго до меня; из полка королевской гвардии — только полковник, так же как и капитаны личной охраны. Во время этих трапез все были в шляпах, сесть за стол с непокрытой головой означало нарушение приличий, о чем вас тотчас же предупреждали; даже Монсеньер был в шляпе, с непокрытой головой сидел только король. Шляпу снимали лишь тогда, когда к вам обращался король либо вы обращались к нему; ежели после начала обеда кто-нибудь из лиц, достойных занимать место за столом, подходил засвидетельствовать свое почтение, ограничивалось тем, что прибывший просто подносил руку к шляпе. Еще обнажали голову, разговаривая с Монсеньером и Месье или когда они обращались к вам. При обращении же к принцам крови или при их обращении к вам также ограничивались простым поднесением руки к шляпе. Вот что я видел при осаде Намюра и слышал от придворных. Места за столом около короля занимали по титулам, а после по чинам; ежели оставались свободные места, все передвигались ближе к нему. Несмотря на то что это происходило в армии, маршалы Франции не имели преимуществ перед герцогами, и все они, а равно иностранные принцы и титулованные особы, рассаживались как придется, без предварительного распределения мест. Но если случалось, что какой-нибудь герцог, принц или маршал Франции до сих пор еще не сидел за королевским столом, ему следовало обратиться к первому камер-юнкеру. Понятное дело, это было несложно. Не делать этого могли лишь принцы крови. За столом в кресле сидел только король, у всех прочих, включая Монсеньера, были стулья со спинками, обтянутыми черным сафьяном, складывающиеся для удобства перевозки: их называли «попугаями». Более нигде, кроме как в армии, мужчины за королевский стол не допускались, даже принцы крови, за исключением их свадеб, когда король изъявлял согласие устроить ее. А теперь вернемся к жизни двора.