Возникновение христианства - Михаил Моисеевич Кубланов

отношений, которым характеризуется время формирования и распространения новой религии.

Этот вопрос, поставленный Энгельсом почти столетие назад, не утратил своей актуальности и ныне. И нередко догматическое богословие, объясняющее возникновение христианства «божьим глаголом», и различные вульгаризаторские направления, подменявшие «божий глагол» волюнтаристским «злым умыслом» и происками обманщиков, оказываются, хотя они исходят из противоположных побуждений, на общей идейной антиисторической платформе.

Энгельс в своих работах решительно выступает против такого идеалистического подхода. «С религией, которая подчинила себе римскую мировую империю, — пишет он, — ив течение 1800 лет господствовала над значительнейшей частью цивилизованного человечества, нельзя разделаться, просто объявив ее состряпанной обманщиками бессмыслицей. Чтобы разделаться с ней, необходимо прежде суметь объяснить ее происхождение и ее развитие, исходя из тех исторических условий, при которых она возникла и достигла господства»[240].

Здесь не только отвергаются рецидивы взглядов французских просветителей, видевших в религии ловкую выдумку и продукт преднамеренного обмана священнослужителей. Здесь делается шаг вперед в применении марксистского понимания исторического процесса к конкретной сфере исследования. Становление и развитие христианства рассматривается как закономерное следствие исторического развития древнего мира, многосложности и противоречивости его уклада, комплекса социальных и духовных движений эпохи и т. п.

Энгельс, обращая внимание на разрушение римской государственностью прежних политических и общественных устоев в покоренных странах, на «нивелирующий железный кулак» императорской администрации и слепую мощь легионов, обрекавших на поражение все выступления и восстания социальных низов, подводит пас к пониманию первоначального христианства не только как нового религиозного движения, по и как своеобразной формы оппозиции самим римским правопорядкам.

Энгельс подчеркивает историческую закономерность возникновения христианства, которое является «необходимым продуктом» разложения «старого» рабовладельческого мира, его духовных и этических ценностей, его социальных отношений. Будучи порождено этими процессами распада, оно, по словам Энгельса, становилось единственной силой, «которая противостояла этому процессу разложения… и которая поэтому сохранялась и росла…» Весьма примечательно, что последующее изучение большого фактического материала подтверждает эти наблюдения и выводы Энгельса. Действительно, в эпоху всеобщего бесправия, когда материальной опорой римской государственности становилось приобретавшее черты ландскнехтов войско, а моральной опорой — всеобщее убеждение, что из этого положения нет выхода, нарождающееся христианство выдвинуло иные критерии, явившиеся в целом отрицанием всех устоев и ценностей рабовладельческого уклада. Власть, богатство, знатность, сила объявлялись химерическими. С другой стороны, свойства и состояния тех, кого, по образному выражению Энгельса, процесс разложения старого мира выбросил за борт, становятся мерилом духовных и этических ценностей первохристиан. «Бедные», «простецы» «малые мира» — олицетворение евангельской праведности, которым достались нижние ступени на социальной лестнице внешнего мира, в раннехристианских общинах осознают себя носителями новых духовных богатств. Эта переоценка ценностей, засвидетельствованная большим числом материалов, — своеобразный поиск «духовного освобождения», о котором как о характерном признаке времени говорит Энгельс[241].

Все это немаловажные пружины социальной психологии века формирования христианства, и в работах Энгельса рассеяны многочисленные крупицы наблюдений и идей, соприкасающихся с этой важной, но пока исследовательски почти нетронутой темой. Одно из них — замечание Энгельса о том, что «новая философия религии переворачивает прежний порядок вещей». Речь идет как раз о перевороте в социальной психологии — возвеличении в сознании части общества низов и презрение к верхам. К явлениям такого же порядка относится потребность у всех этих «страждущих и обремененных» в определенном (правда, весьма специфическом) утверждении своей личности, явлении социально значительном, в особенности если иметь в виду его массовый характер.

Первоначальное христианство как широкое движение, сколь ни противоречивы, сумбурны и путаны были взгляды и отношения отдельных его компонентов, в одном, как отметил Энгельс, оказывалось единым: в оппозиции к господствующему строю. Энгельс подчеркивал, что в своих социальных мечтаниях оно склонялось к переустройству мира. Но такое переустройство мыслилось, а «в силу исторических предпосылок иначе и не могло быть»[242], как небесный акт, как божественное установление тысячелетнего царства социальной справедливости. Эти иллюзорные чаяния, по мере того как они охватывали все более широкие слои низов римского общества — рабов, вольноотпущенников ремесленников и других, оказывались существенным фактором идеологической борьбы этих групп против самого рабовладельческого уклада. Социальные искания и социальные утопии эпохи исторически переплелись с религиозными исканиями, облеклись в их одежды, освятились святой водой их аргументации. И если в некоторых разделах новозаветной литературы положительным началом — «сынами света» — нарекаются «бедные», «нищие духом», «младенцы», т. е. социальные низы, если стяжательство объявляется «западней Велиала», отказ от имущества — пропуском в «лоно Авраама», а уравнительные и антисобственнические тенденции постулируются как божественный идеал отношений, то «земной интерес» этих раннехристианских утопий и их оппозиционный по отношению к существующему строю характер не вызывает сомнений.

Чем же в свете изложенного было первоначальное христианство? Как его следует оценить в свете марксистского понимания исторического процесса?

Энгельс несколько раз обращается в своих работах к этому вопросу, и ответ его вполне однозначен. Первоначальное христианство оценивается им как движение, созданное массами, «страждущими и обремененными» из народных низов. Оно утверждало свою веру, замечает Энгельс, «деятельной пропагандой», «горделивым провозглашением своей революционной точки зрения».

Нетрудно понять, что революционность этого движения, не носившего характера вооруженных выступлений, не связанного со сколько-нибудь крупными восстаниями рабов и иными сходными формами классовых сражений, Энгельс усматривал в определенных аспектах идеологии нарождающегося христианства. Выступая против идеологии официального Рима, отрицая и отбрасывая все ценностные категории рабовладельческого мира, первоначальное христианство становилось альтернативой и этому миру, и его духовным запросам, и этико-нравственным нормам. Тем самым оппозиционно-христианская идеология впервые в таком масштабе становилась реальной силой, расшатывавшей не только религиозные, но и гражданские устои рабовладельческого общества. В этом заключена одна из причин, по которой Энгельс назвал первоначальное христианство «совершенно новой фазой развития религии».

Работы Энгельса по истории первоначального христианства — пример тонкого и разностороннего анализа того, как формировалась новая религия. Отмечая революционный характер ее первого этапа и коренное различие между этим христианством и мировой религией императора Константина. Энгельс тем самым со всей определенностью выдвинул требование исторического подхода к изучаемому явлению. Он показал, что внеисторические или надысторические оценки противоречат марксистскому пониманию исторического процесса, и первоначальное христианство может быть правильно понято только при учете того, чем оно было для своей эпохи для определенных социальных слоев своего времени и какую роль играло в подрыве устоев и идеологии старого разлагающегося мира.

* * *

В дореволюционной России с ее религиозным обскурантизмом и приверженностью к идее незыблемости «святоотеческих канонов» критико-аналитическое изучение проблем происхождения христианства не получило развития, и отечественные исследования не теологического характера почти не появлялись. Таким образом, первые советские авторы, обратившиеся к этой проблематике, не имели предшественников в старой русской науке.

Следует