Пепел на ветру - Екатерина Мурашова

– Господи! – Юрий Данилович с неожиданным проворством вскочил со стула, опрокинув пресс-папье с фигуркой Петра. – Аркадий Андреевич, вы это наверное знаете?! Вы же не стали бы по-пустому… Но где же она теперь? Как…

Направляясь в кабинет к учителю, Аркадий подбирал слова, которые могли бы смягчить впечатление от его рассказа. Сейчас ему отчего-то расхотелось использовать найденные эвфемизмы.

– Люба Осоргина уже несколько лет живет в ночлежке около Хитровского рынка, в одном из самых злачных районов, – сказал он. – Промышляет мелким воровством и проституцией. Вполне приспособилась к окружающей ее обстановке. Я сам, лично с ней встречался. Два раза.

– Боже мой! – Юрий Данилович снова упал на стул и прижал руку к груди. Получилось очень картинно, но другого жеста для данной ситуации не придумала бы и Ермолова. – Люба Осоргина – на Хитровке… Боже мой… Но как вы узнали? Не может ли здесь быть какой-нибудь ошибки…

– Ко мне в руки случайно попал ее дневник. Там такие подробности ее жизни в усадьбе, которые просто невозможно выдумать. Но скажите мне теперь, ведь вы, как я понял, знали ее маленькой… что ж, Люба в детстве была… душевно-больной?

– Подождите, подождите, сейчас… Аркадий Андреевич, не в службу, а в дружбу… Вы не принесете мне стакан воды… Прошу вас… Я сейчас…

Аркадий сходил по коридору в лабораторию и принес высокий химический стакан с дистиллятом. Юрий Данилович залпом выпил его и сморщился от отвращения.

Потом задумался, сцепив пальцы.

– Нельзя так сказать. Во всяком случае, не так однозначно. Человеческий мозг – самый сложный инструмент во Вселенной. Мы даже еще толком не приступили к его изучению… Но какие-то нарушения функционирования мозга или даже скорее личности у Любы Осоргиной, несомненно, имелись. Притом достаточно серьезные, во многом препятствующие ее нормальному сообщению с окружающими людьми. Однажды Николай даже специально пригласил меня в Синие Ключи, чтобы я осмотрел его дочь. Я и сейчас отчетливо помню тот свой визит.

* * *

Калужская губерния, имение Синие Ключи, 1899 год

– Видит Бог – я все перепробовал! – подняв к небу костлявый желтый палец, едва ли не торжественно произнес Николай Павлович Осоргин. – Тут, перед приездом твоим, вспомнил все с самого начала, по пальцам перечел – четырнадцать человек, кроме меня самого, пытались ее обучать. Всему решительно – от танцев до латинской грамматики. Персонажи были самых разных достоинств и недостатков, возраста и пола. Никто не преуспел… Но при этом ее воспитательница и нянька Пелагея, сама полуграмотная, утверждает, что Люба умеет читать и даже писать. Действительно, ей не запрещен доступ в библиотеку, и я сам много раз в разных местах дома видел ее с книгой. Но это всегда были иллюстрированные журналы или книжки с картинками – и решительно невозможно окончательно понять, что она с ними делала. Иногда я после находил порванные страницы, испорченные карандашом рисунки, даже – представь! – строчки, явно зачеркнутые или, наоборот, подчеркнутые ее рукой…

– Но чего же ты хочешь от меня, Николай? Ведь я клиницист, а не специалист в области детской психологии, и уж тем меньше – педагогики. Я консультирую по преимуществу взрослых людей, а мой единственный сын давно вырос, служит в Польше, и я не видел его уже два года. И не сказать, чтобы я хорошо понимал его тогда, когда он жил дома или учился в кадетском корпусе…

Двое мужчин сидели на просторной застекленной террасе в удобных креслах, обитых зеленой кожей, с цветом которой удачно гармонировали крупные тропические орхидеи в керамических вазонах. Растения были принесены сюда из оранжереи на время цветения якобы для украшения. Но их крупные, бледно-розовые с лиловым крапом, прозрачно-восковые цветы парадоксальным образом вызывали какое-то болезненное и тягостное чувство.

– Я хочу, чтоб ты оценил ситуацию непредвзято, как мой друг и как человек, сорок лет своей жизни отдавший тому, чтобы научиться отделять здоровье от болезни. Человек един, в конце-то концов, и не так уж важно, что у него плохо работает – мозги или селезенка. Болезнь – и то, и другое. Мне нужно знать, сможет ли Люба когда-то, пусть в самом отдаленном будущем, отвечать сама за себя, жить в обществе, или ее участь – прожить уединенную жизнь под опекой, может быть, даже в специальном учреждении. Ты ж понимаешь, что я – не вечен, и, на мою беду, у меня нет молодых родственников, которым я мог бы со спокойной душой доверить свою дочь…

– Ты консультировался у специалистов?

– Да, они осматривали ее и их ответ однозначно отрицательный. Не сможет! Но некоторые из них не слышали даже, как она разговаривает, не говоря уже о чтении и письме… И есть еще факты, которые мешают мне смириться с их единодушным вердиктом…

– Ее предполагаемая грамотность?

– Не только. Этим летом у меня гостил приятель из Калуги со своими двумя дочерьми-невестами. Они в деревне скучали и много музицировали в четыре руки в голубом зале – ты видел, там стоит рояль. Так вот на второй или третий день младшая из них пришла ко мне и, смеясь, сказала, что кто-то из моей прислуги, по-видимому, феноменально музыкально одарен, ибо по вечерам откуда-то из глубины дома доносится упрощенная, для одной руки, но вполне точная мелодия их дневных экзерсисов. Я довольно быстро выяснил, что это играет Люба, на фортепиано, которое стоит в биллиардной. Разъяснил младшей барышне ситуацию, она воодушевилась, вообразила себе что-то в стиле Виктора Гюго и немедленно взялась обучать Любу музыке. Кончилось, естественно, как всегда – Люба ее не то поцарапала, не то швырнула чем-то, та, слава Господу, увернулась, только вазу разбили да повредили крышку рояля… Обида, истерика, слезы, «ах, уедем!» – хорошо, их отец человек несентиментальный, бывший вояка, решил с дочерью твердо: «даже лошадь к седлу приучать, и то терпение требуется, а ты с чужим ребенком с наскоку хотела!»

Уже когда действительно уезжали, ко мне тет-а-тет явилась старшая и говорит: «Я после того эксцесса с сестрой стала по утрам играть в биллиардной. Ваша Люба сначала просто слушала в дверях, потом начала подходить и стоять за моей спиной. Я оглянусь – она убежит. Я ей показывала и называла ноты, знаки, аккорды. Потом мы с ней играли: она должна закрыть глаза, я играю простую мелодию, она пытается повторить. Я должна вам сказать: она обучается, понимает правила, но не выносит никакого насилия… Нет, я неправильно выразила. Она не выносит насилия в тех пределах, где ей кажется, что можно сопротивляться. Когда она однажды вела себя недопустимо, я сказала: все, так я не буду! И удалилась, и слышала, как она бесновалась позади. Наутро я, конечно, не пошла в биллиардную. Когда вышла-таки из своей комнаты, она сидела на коврике у двери и полировала ветошкой мои ботики. Смотрела снизу вверх. Если бы у нее был хвост, она бы им, ей-богу, виляла… Я рассмеялась и простила ее. Мы пошли играть… Я не могу вам точно сказать, что именно она усвоила. Но запомните на всякий случай: больше всего ей нравится второй концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова, написанный им в этом году. Когда она его слушает даже в моем несовершенном исполнении, то всегда плачет.»