Механизм жизни - Андрей Валентинов

доме?

— А что, твоя милость велит вывести нас на двор?

Волмонтович поднял руку, желая снять окуляры, но передумал. Тонкий слух поляка говорил: к дверям никто не подкрадывается.

— Прошу вас, садитесь. Мне трудно задирать голову, беседуя с вами.

Мазнув взглядом по креслам, словно выискивая скрытый подвох, Волмонтович демонстративно хмыкнул — и сел в то, что ближе к двери.

Эрстед занял соседнее.

— Мне осталось недолго, господа. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Я не намерен мстить. Поздно, да и глупо, если по чести. Но я хочу… я должен… Князь, мне жизненно необходимо это знать! Как вы отослали домой мою смерть?

— Она ваша? Панна Хелена? — Волмонтович в свою очередь захохотал, что с ним случалось редко. — Курвина дочь! Так и знал: не моя! То, пше прашем, зачем вы послали ее ко мне?

Прежде чем ответить, Гагарин извлек из складок шлафрока миниатюрный гробик, на поверку оказавшийся табакеркой. Эрстед кисло поморщился. Его всегда раздражало пристрастие мистиков к дешевым эффектам. Сенатор, меценат, заговорщик, наконец, — а туда же! Сняв золоченый футляр с непомерно длинного ногтя на мизинце левой руки, Иван Алексеевич зачерпнул из «гробика» малую толику табачка, сделал понюшку…

Лицо его посвежело, на щеках проступил румянец.

— Я виноват перед вами. Мне требовался второй номер для Сверчка. Вы, князь, подходили по всем статьям: поляк, эмиссар Чарторыйского, офицер с боевым опытом… Увы, добром вы не соглашались. Пришлось прибегнуть к особым методам.

— Но вам‑то чем помешал император?! — не выдержал Эрстед. — Вы же в фаворе!

— Я хорошо помню Сенатскую площадь в декабре 1825‑го. Не все тогда пошли на эшафот и в Сибирь. Оставшиеся — не забыли и не простили. Братство может проиграть сражение, но не войну. Ах, какие были идеи! Соединенные Штаты России, Объединенная Европа… Нынешние горе-прогрессисты, утратив всякий смысл, простодушно-циничны. Завтрашние консерваторы станут наглыми циниками. Настоящее человечества есть ложь, и ложь организованная! Но человечество станет воплощенной истиною, когда перевооружится новым устройством общества… и начало будет положено в России!..

Гагарин умолк, переводя дух. Только сейчас Эрстед увидел, как мало жизни осталось в этом человеке. И поразился силе воли князя, которая одна, надо думать, удерживала Ивана Алексеевича на белом свете.

— В 1825‑м мы рассчитывали на людей и силу оружия. На сей раз я решил заручиться дополнительной поддержкой. Моя смерть… Не стану утомлять вас, господа, подробностями нашего с ней договора. Скажу лишь, что Хелена была заклята на три сердца. Императора она забрала бы сразу, Сверчка — вскорости; вас, князь, — спустя некоторое время. Что ж, она и так заберет троих. Орловский уже мертв, я — умираю.

— Кто третий? — Волмонтович наклонился вперед. — Говорите!

— Не знаю. Слово чести, не знаю.

— Зачем же ваша милость ломает эту комедию?

— Я предлагаю честный обмен. Вы рассказываете мне, как вам удалось сорвать мой план, — а я помогаю вам избежать гибели от рук моих союзников. Без сомнения, они жаждут вашей крови. Договорились?

Во взгляде Волмонтовича, обращенном к Эрстеду, стоял вопрос. Поляк и сам слабо понимал, каким образом справился с Вражьей Молодицей.

— Хорошо, — кивнул датчанин. — Мы согласны. Во всяком случае, я попробую.

Он взял паузу, собираясь с мыслями.

— Скажите, Иван Алексеевич… Вы знаете, что такое «лейденская банка»? И что происходит с ней в поле действия сильного магнита?

Вместо ответа Гагарин взял вторую понюшку.

3

— Пан никуда не бежит. Пан кульгавый, расшибется…

Торвену показалось, что сзади никого нет, кроме пистолета. Это пистолет разговаривает. Ствол вместо пули выбрасывает слова — точно в цель. Стараясь идти как можно медленнее, Зануда сделал шаг, другой, третий.

— То пан молодец…

Ствол исчез. Ничего больше не упиралось в спину. Но голос остался — за плечом, где и полагается стоять лукавому бесу. Конвоир, кем бы он ни был, знал свое дело. Так безопаснее, да и надежнее — сохранять дистанцию между собой и хромым пленником.

«Военная косточка?» — подумал Зануда.

В переулке, куда они свернули, находились склады камня. Исаакиевский собор, строясь неподалеку, пожирал материалы, как Молох — детишек. Гранит серый и розовый, белый мрамор из Ла Винкарелла, порфир из Ферганы, бадахшанский лазурит… Собор возводили уже четверть века — сплетничали, будто архитектору Монферрану нагадали смерть по завершению работ: вот, мол, и тянет. Судя по тому, что склады были закрыты, а переулок словно вымер, архитектор мог считать себя бессмертным.

В конце переулка ждала легкая карета, запряженная парой чубарых меринов. На козлах, поигрывая кнутом, сидел кучер — бравый усач, похожий на унтер-офицера в отставке. Дождь нимало не смущал кучера. Даже не подумав укрыться какой-нибудь дерюгой, он ухмылялся во весь рот.

— Jeszcze Polska nie zginęła, —

вполголоса запели сзади, —

Kiedy my żyjemy,

Co nam obca przemoc wzięła,

Szablą odbierzemy…[53]

Стараясь не делать резких движений, Торвен обернулся на ходу. Конвоир оказался плотным коротышкой с грудью, напоминающей пивной бочонок. Пистолет он скрывал под полой непромокаемого макинтоша. По тому, как конвоир держал оружие, делалось ясно — в случае чего он не промахнется.

Дальше, под вывеской «Кирпич братьев Мижуевых», прижалась к стене Пин‑эр. Рядом с китаянкой, держа нож у ее шеи, стоял человек с постной физиономией святоши. Окажись здесь князь Волмонтович, сразу узнал бы причетника из костёла Святой Екатерины.

— Не потребно глядеть, пан. Идите с Богом…

Коротышке повезло: последние слова в его жизни были обращены к Господу. Такие везунчики без пересадок попадают в рай — есть мед серебряными ложками. Не договорив, он всхрапнул по‑лошадиному, широко раскрыл рот, откуда потекла струйка крови, и начал поворачиваться — всем телом, как сомнамбула.

Под его затылком, похожа на косицу парика, торчала рукоять ножа.

— …kiedy my żyjemy…

Причетник с изумлением смотрел не на компаньона, а на собственную руку. Запястье было сломано, кисть висела тряпкой. Боль еще не пришла, и он недоумевал: как же так? Куда делся нож? Почему немеют пальцы? Минуту назад причетник больше всего боялся, что дамочка — башкирка, что ли? — завизжит, и придется затыкать ей рот. Лучше пусть в обморок падает: дотащим, не велика корова. Приказ, полученный им, недвусмысленно гласил: взять обоих без шума, трупов не оставлять. Для дамы приготовили отдельную коляску с крытым верхом — экипаж ждал в соседнем переулке, пока карета увезет опасного пленника, и подъехал бы без промедления…

Он не понял, что прекратило его терзания. Просто «адамово яблоко», символ грехопадения, вдруг встало поперек горла. Дышать было невмоготу. «Всякое дыхание да хвалит Господа…» — в ушах, летя с небесных хоров, возникли голоса ангелов. Захрипев, причетник опустился на колени, как перед