Мальчики и другие - Гаричев Дмитрий Николаевич

Энди

Вечером ему полагалось обойти вокруг дома, но трава распространилась и поднялась уже так, что и до ближней калитки достичь стало непросто; поэтому на закате Энди стал взбираться на второй этаж, откуда открывался сдержанный, но вполне отвечающий вид: вплоть до железной дороги на северо-западе и обмелевшего карьера на юго-востоке. Закат делал все, что внизу, одинаково черным, даже ночью цвета читались ясней: то есть в этом преддверии тьмы проступало как будто бы больше угрозы, чем в самóй уже тьме, и хотя это в общем был легкий и плоский район, а последнее схлопывание случилось еще под Новый год, в эти томительные минуты у Энди всегда росла температура, и, когда тьма устанавливалась окончательно, он все-таки ненадолго спускался во двор, чтобы скорее остыть.

Зимние ночи не принадлежали совсем никому, за летние сражались невидимые птицы и насекомые; совмещенный звук их неподвижной битвы затоплял его дощатый дом. Если же начинался дождь – ночью ли, днем ли, – то смывал сразу все, весь район обращался в него; ко всему под дождем не работало раннее обнаружение, и, чтобы не рисковать, Энди устраивался тогда в прихожей недалеко от распахнутой двери. Те, кто мог бы вернуться сюда, по протоколу не должны были как-то успеть осмотреться: явившихся в новый год считали всего за семь десятых секунды, но там у наблюдателя были прекрасные полные сканы всех членов семьи, а у Энди лишь разного качества и сомнительной давности снимки, что, конечно, не извинило бы его в случае явного промедления.

Во всем же доме висела единственная фотография: девочка лицом к лицу обнимала некое неочевидное существо с большими темными глазами; в иные дни Энди подолгу рассматривал их, поворачиваясь, отдаляясь и приближаясь, но в конце концов всегда отступал, так ничего не усвоив. На стенах было еще несколько подслеповатых рисунков, несколько тусклых печатных листов под стеклом и круглые часы из имперского каталога, которые раз в две-три недели без каких-либо ясных причин словно бы набирали в себя воздуху и тогда отбивали ровно один удар, непременно заставая Энди врасплох. Ни одна другая вещь в его доме не позволяла себе подобных выпадов, но кто мог поручиться, что часы не заразят их своим озорством; это внушало некоторую тревогу, и в конце каждого месяца он отправлял дежурный репорт в дисциплинарный отдел, не получая оттуда никакого ответа.

Устроители программы присмотра в принципе не напоминали о себе уже очень давно: даже после новогоднего успеха никто не прислал поздравлений; из всех, кто был как-то ответственен, на всякий запрос непременно отзывался только местный священник, год назад благословивший их на наблюдение, но смысла в этом было немного. Энди только и смог разузнать у него, что девочка была вывезена в Вологодскую область плести маскировочные сетки; а о взрослых, что жили здесь с ней, ничего не имел рассказать даже он. Еще только заняв этот дом, Энди запросил их переписку и получил порядком прореженные файлы, из которых смог разве что установить, что они достаточно сильно любили друг друга, знали по два лишних языка и, скорее всего, имели значительные подозрения, однако этого было слишком мало, чтобы предположить, куда они были определены, кто из них еще может быть жив и способен добраться до дома.

На обоих этажах давно рассыпались в пыль цветы, наверху поселились осы, а внизу ресивер и колонки захватили муравьи; еще в начале лета начала протекать крыша и по восточной стене расползлось длинное ржавое пятно. И вместе с тем дом как будто бы только притворялся смирившимся с исчезновением прежних жильцов и на деле по-прежнему ждал их обратно; окна его оставались такими же прозрачными, как в первый день наблюдения, и нигде почти не было пыли: в этой обстановке Энди вновь и вновь перерассчитывал свой заряд, сверяясь с чертежами, и каждый раз неминуемо убеждался, что все заложено совершенно верно, чтобы на следующий день опять сверяться и перерассчитывать.

Примерно тогда же, когда в крыше взялась течь, в районе завелись распущенные весной степняки: их было четырнадцать человек, и все наблюдатели их наперебой репортнули, но даже после этого те куражились на местности еще десять с половиной дней. В дома они не проникали, но запросто осваивали прилежащие дворы: у соседей через улицу были раскидистые турники и баскетбольное кольцо, а у Энди стоял теннисный стол, со всех сторон охваченный травой: степняки нашли в гараже косу, кое-как расчистили нужную площадь, вскрыли ящик, где хранились принадлежности, и с тех пор долбились до поздней ночи, даже не соревнуясь, а просто из радости или отчаяния: вероятнее всего, они понимали, что все это ненадолго. В любом случае эти десять с половиной дней Энди не находил себе места и периодически опасно грелся: по умолчанию он отвечал за сохранность жилья, хотя средств предотвратить разграбление дома у него не было; он мог только что схлопнуть его до конца, но этого нельзя было сделать, пока его порог не переступит хотя бы один из бывших хозяев. Степняки, по всей очевидности, знали, что наблюдатели дожидаются вовсе не их, но все-таки не хотели рисковать после нескольких известных несовпадений в разных областях. По-хорошему, взять в доме было и нечего, разве что переодеться; Энди, впрочем, почувствовал бы облегчение, если бы они вынесли вон строптивые имперские часы и побросали ими в кольцо у соседей; и все же никто из приблуд так и не заглянул к нему, а в середине их одиннадцатого дня у карьера опустился санитарный вертолет, и степняки пошли к нему сами, сложив ракетки на стол красной стороной вверх и даже не высадив напоследок никакое окно баскетбольным мячом.

После этого лето развивалось без особенных происшествий: за гаражом расцвели и осыпались ирисы, позади них вытянулся целый лес чертополоха; прошло какое-то число чудовищных то сиреневых, то салатовых гроз, счастливым образом не повредивших дальние антенны; в дымоход провалилась и скоро умерла птица, а на следующий за этим день в ельнике далеко за карьером упал неизвестный истребитель: докатившаяся до района волна была такой силы, что часы пробили трижды, и Энди отправил на них три репорта. А оставленные степняками ракетки все так же краснели на теннисном столе, мешая ему наблюдать из выходившего во двор окна; в конце же июля пришло уведомление о снятии с наблюдения старшего из хозяев, без каких-либо подробностей, они были и ни к чему: Энди только удалил у себя не нужные более снимки и написал отзывчивому священнику, чтобы тот обо всем распорядился.

Наутро Энди, однако, заметил, что со стола пропала одна из ракеток: и хотя все, что хранилось вне дома, его не касалось, он несколько раз пролистал все последние записи в попытках выяснить, как это произошло, но ничего на них не обнаружил и надолго застыл у высокого окна, следя за вторым красным пятнышком, пока не почувствовал, что начинает греться, хотя до сумерек было еще больше двух часов. Ночью хлынул оглушительный дождь, и наверху начался подлинный потоп, скоро захвативший и первый этаж: Энди сместился на неудобную лестницу, пережидая; вода поволокла с собой упавшее с постели одеяло, широкие детские книги, забытое белье и безделки из пластика, а потом наконец грянул гром и все стены, и весь потолок, и ползущие по полу вещи вспыхнули безжалостным белым светом, от которого Энди выключился и очнулся, только когда уже вышло обычное солнце.

По скользким еще ступеням он скорее поднялся к окну, чтобы проверить, на месте ли другая ракетка: она оказалась на месте, отмытая до медицинского блеска. Сад и дом медленно высыхали, перебравшиеся с прежних мест вещи снова лежали покойно, но все же и в них проступала действительно та же самая туго сдавленная дерзость, что и в древних часах. И трава, заново обступившая теннисный стол, и несколько неидентифицируемых плодовых деревьев, и пострадавшая за зиму шеренга кипарисов у забора тоже были полны недоброй тайны и будто бы придвигались к дому все ближе, готовясь произвести свое, безупречно рассчитанное схлопывание, после которого точно не прилетит никаких поздравлений.