Без начала и конца - Сергей Попадюк

…Здесь встречаются важные Индейцы из отечества Браминов и Гимнософистов, Татаре, некогда покорители мира, а ныне рабы народов, Калмыки, презренные чада природы, Персияне, слабые остатки могущественной державы Киров и Дариев, Армяне, Кабардинцы, Грузинцы и тысячи других народов, здесь ловишь черты разнообразия в роде человеческом лучше, нежели в Бюффоне; видишь превращение лиц и одежд, и с приятным изумлением слышишь звуки незнакомых выговоров, которые напоминают о Вавилонском смешении языков; здесь узнаешь наконец, что Астрахань есть маленькое царство, извлеченное, так сказать, из царств Азиатических.

Путешествие в полуденную Россию Владимира Измайлова.

Сошедшиеся в одной точке восточные народы, живя здесь бок о бок с бывшими вятичами и пермяками, с потомками мятежных стрельцов, произвели на свет необычайно красивых метисов. Но и такого множества всевозможных уродцев – горбатых, колченогих, перекошенных – я тоже нигде больше не встречал. И матросы, матросы, прямо сгустки синие мареманов (курсантов астраханских ПТУ) роились в этой крикливой толпе, вышедшей на вечерний променад.

…Махнув на все рукой, я наискось пересекал сквер с памятником и входил в здание почтамта. Стараясь казаться небрежным, протягивал удостоверение через барьер. Потом поворачивался и выходил. И шел, не спеша, дальше.

Ровным шагом спускался к Каналу, с горбатого мостика долго любовался прямизной и пустынностью набережных, отблеском заходящего солнца на куполе татарской мечети, отражением далекого костела в неподвижной воде… С Канала – опять на Советскую. И дальше, дальше в наступающих душных сумерках – мимо Полицейского управления и Матросского садика, мимо Благовещенского монастыря, прославленного «свадебным бунтом», а за монастырем – налево и через Кутум, мимо винной лавки на углу, мимо домишек купца Поляковича, мимо раскрашенной резной «Аркадии», задворками, задами – к чертовой матери, домой, к Адаму!

И так – день за днем. Меня затягивал, меня выталкивал этот город, сохранивший черты губернского захолустья, целиком – со всеми своими колокольнями, фасадными портиками, бурьяном под стенами домов – перенесенного в азиатские пески и в окружении выжженных солнцем саманных поселков заплесневевшего с изнанки ветхими деревянными айванами, бухарскими халатами и ленью; этот шумный южный порт, пропахший рыбой и тиной, с его петровским эллингом возле судостроительного завода, с Каналом, выкопанным бывшим греческим корсаром, перешедшим на русскую службу, с белыми силуэтами теплоходов, которые медленно возникают в просветах тенистых улиц. Этот город ежедневно затягивал и выталкивал меня; каждый день я таскался на почту, томясь в ожидании ответа на мое письмо.

…Подобно тому, как птица бьется о зеркало, в котором она видит себя и свое отображение считает то настоящей птицей, то нет. Эта игра с человеком, когда он не верит своим собственным чувствам, имеет место прежде всего у тех, кто обуян сильной страстью.

Кант. Антропология.

Американец уехал со своими на Кубу на два года. Он оставил мне ключи, и, вернувшись из Астрахани, я переселился в его квартиру. Это не заняло много времени: все, что было мне нужно, было уже при мне – в командировочной сумке. О своем объяснении с Морковкой не хочется сейчас вспоминать.

…Чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасение, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях.

Л. Толстой, Анна Каренина.

Слава богу, мальчишки при этом не присутствовали: один уже отбыл в пионерский лагерь, другой – на дачу.

Итак, взяв двухнедельный отпуск, я засел в Сашкиной квартире. В письме я сообщил Юле свой новый телефон, и как в Астрахани ждал ответного письма, так теперь ждал звонка. Боясь его пропустить, я не выходил из дому, даже в магазин за продуктами выскочить не решался; хорошо, Ирочка, уезжая, оставила мне кое-что в холодильнике – эти запасы я ухитрился растянуть на неделю. Потом сосиски и яйца кончились, последние дни я питался одним сладким чаем. Целыми днями я кружил по квартире: то ложился на тахту, пытался читать, то выходил на балкон, возвращался, шлепая босиком по нагретому солнцем паркету, ставил чайник на плиту, курил, разговаривал сам с собой, ругал себя последними словами и поминутно поднимал трубку, чтобы убедиться, что телефон в исправности. Это была какая-то одержимость. Почему я так верил, что мое письмо не останется без отклика?

Я ждал, и ждал очень терпеливо, пока наконец не понял, что она ни за что не сделает первый шаг для встречи со мной.

Фолкнер. Город. 15.

Телефон молчал. Тогда, переломив гордость и сбрив отросшую щетину, я сам поехал на Госпитальную. Это было 20 июня, в пятницу. Отпуск мой истекал, в понедельник я должен был выйти на работу.

* * *

В комнате Юлы сидел мужчина – поднял голову от журнала, когда я вошел. Лицо, знакомое по фотографиям, которые она мне показывала; я поздоровался. Она быстро сказала:

– Выйдем, поговорим.

В дверях мы столкнулись с красивой седеющей женщиной. Ее я тоже узнал и тоже поздоровался. Мы прошли в конец коридора, к окну.

– Ну, здравствуй, – сказала Юла. – Ты вовремя появился.

– Что же ты меня родителям не представила? – спросил я. – И что значит – вовремя?

– Завтра мы домой улетаем. Они за мной приехали.

– Завтра?!

Так во мне все и опустилось! Я к чему угодно был готов, только не к этому. Растерянно выдавил:

– Как же так, а экзамены? Я думал, сессия до конца месяца…

– Экзамены – всё. Сегодня последний сдала.

Прежняя невозмутимая приветливость – так разговаривают с забежавшим на минутку старым приятелем. А я-то бог знает что нагородил в своем воображении за время полуторамесячной разлуки! В один миг рассеялись волшебные миражи. Я не сообразил тогда, что для нее-то это время по-прежнему текло: она заканчивала семестр, сдавала экзамены; теперь вот домой возвращается, к жениху…

– Значит, всё?..

От горя я сразу забыл и бесконечные свои хождения на почту, и изматывающее ожидание звонка. Я чувствовал только, что устал и очень голоден; ноги меня не держали, я присел на подоконник. У меня уже не хватило сил удивиться или обрадоваться, когда она неожиданно сказала:

– А знаешь, я раздумала замуж выходить. Так что свадьбы не будет.

Стоп! Тут надо остановиться и поразмыслить, потому что начинается непонятное. Пожалуй, самое непонятное из всего, что было до и после.

– Не досадуйте, сеньоры, на вечные мои отступления, – о моем горе нельзя и не должно рассказывать кратко и быстро: ведь каждое обстоятельство этой истории представляется мне заслуживающим пространной речи.

Сервантес, Дон Кихот. I. 27.* * *

20.09.1975. С чего же начать? Прежде всего, я не сомневаюсь в том, что за минуту до моего прихода у нее и в мыслях не было – отказывать жениху. Решение вдруг, при мне, родилось. Я даже, кажется, успел уловить предшествовавшее словам мгновение неуверенности, колебания; да и позже имел случай в этом убедиться.

Значит – импровизация.

Дальше. А дальше (забегая вперед) известно что: вышла она все-таки за этого своего… Альку. Сразу же вышла, как только со мной рассталась!

Значит – обман?

Но не могла же она, в самом деле, предвидеть, что опоздает на самолет и задержится на три дня: останется со мной, меня назовет своим мужем, – до последней минуты она знала, что улетит вовремя. (Да и то сказать – что там она могла вычитать в моем письме? Дома, в Капустином Яре, ждала ее полная определенность: разосланные приглашения на свадьбу, сроки, место, весь ритуал житейских мелочей; а мое уклончивое, двусмысленное письмо не прибавляло ничего нового, – ничего, что перевешивало бы эту определенность.)

Так почему же она произнесла эту фразу? Неужто моим несчастным видом была тронута? Или действительно решилась? Решилась, едва увидев меня, когда было совершенно очевидно, что не появись я в этот последний день, она так и улетела бы преспокойно на свою проклятую свадьбу, словно вовсе не существовало меня на свете!.. Не понимаю, хоть голову расшиби!

Да знаю я, знаю, что женщины просто устроены. Они легче и проще нашего ввязываются в приключения, и им, по-видимому, вовсе незнакомы болезненные уколы упущенных случаев; по крайней мере уколы эти («то, чего пошлее нет на свете») не ранят их, как нас. Мы из себя выходим, пытаясь доискаться, почему они, подарив недвусмысленную надежду, равнодушно затем отворачиваются, или отдаются внезапно, когда уже ни на что не надеешься, – мы выходим из себя, даже мысли не допуская о самом простом объяснении; мы часто и не подозреваем об оскорбительной простоте мотивов. Самые красивые, томительно недоступные, – и именно они-то в первую очередь…