Наши предки - Итало Кальвино

– Но ты видел, как они меня любят? Они уже готовы делить меня между собой.

Казалось, еще миг, и Козимо бросится на Виолу, но вместо этого он залез по веткам еще выше, стал кусать листья, биться головой о ствол.

– Они оба черви-и-и!..

Виола отпрянула от него, лицо у нее стало каменным.

– Тебе многому надо у них поучиться.

Она повернулась и поспешно спустилась с дерева.

Двум соперникам не оставалось ничего другого, как, забыв о недавней схватке, терпеливо вытаскивать друг у друга острые иглы. Донна Виола прервала их занятие:

– Садитесь в мою карету, живо!

Они скрылись за беседкой. Карета тронулась и вскоре исчезла вдали. Козимо на конском каштане закрыл лицо руками.

Для Козимо и для двух недавних соперников началось время жестоких мучений. Впрочем, вряд ли и Виоле было особенно весело. Я думаю, что маркиза мучила других лишь для того, чтобы помучить себя. Двое неразлучных офицеров неотступно следовали за ней, появлялись вдвоем то у нее под окнами, то, по ее приглашению, в гостиной, то коротали время в остерии в бесконечном томительном ожидании. Виола обольщала сразу обоих, требуя от них новых и новых доказательств любви, и соперники неизменно изъявляли готовность выполнить все ее требования и даже согласны были уже делить ее не только между собой, но и с другими; скатываясь все ниже по наклонной плоскости уступок, они уже не могли остановиться: движимые желанием растрогать ее повиновением и заставить наконец сдержать свои обещания, в то же время связанные с соперником словом чести, снедаемые ревностью и ослепленные надеждой одолеть врага, они были уже неспособны противостоять тайному зову трясины, в которую погружались все глубже.

После каждого нового обещания, вырванного у лейтенантов, Виола садилась на коня и мчалась к Козимо.

– Знай же, англичанин согласен на то-то и то-то... И неаполитанец тоже, – бросала она, едва завидев Козимо, с мрачным видом сидевшего на суку.

Козимо ничего не отвечал.

– Это и есть безграничная любовь, – не унималась она.

– Безграничное свинство! – кричал в ответ Козимо и исчезал в листве.

Такова была теперь их любовь, и они не находили выхода из этой взаимной жестокой пытки.

Английский флагманский корабль должен был сняться с якоря.

– Вы, конечно, останетесь! – сказала Виола сэруОсберту.

Сэр Осберт не явился на корабль и был объявлен дезертиром. Из солидарности и духа соперничества дон Сальваторе тоже дезертировал.

– Они оба стали дезертирами! – объявила победоносно Виола моему брату. – Из-за меня! А ты...

– А я?.. – закричал Козимо и пронзил Виолу столь гневным взглядом, что она не произнесла больше ни слова.

Сэр Осберт и Сальваторе ди Сан-Катальдо – дезертиры военно-морских флотов двух монархов – проводили время в остерии, играя в кости, бледные, беспокойные, страясь обобрать друг друга до нитки, а Виола дошла до предела недовольства собой и всем, что ее окружало.

Однажды она вскочила на коня и поскакала в лес. Козимо сидел на дубе. Она остановилась внизу, на лужайке.

– Я устала.

– От них?

– От всех вас.

– Ах так!

– Они дали мне высшее доказательство своей любви.

Козимо сплюнул.

– Но этого мне недостаточно.

Козимо взглянул на нее. А она продолжала:

– Ты не веришь, что любовь – это беспредельное самопожертвование, отказ от самого себя...

Там, на лужайке, она была прекрасна, как никогда, и достаточно было одного жеста, чтобы стерлось холодное выражение ее лица, исчезла гордая неприступность в осанке и она вновь очутилась в его объятиях...

Козимо мог сказать ей любые ласковые слова, ну хотя бы:

– Скажи мне, что я должен сделать для тебя, я готов... – И для него, для них обоих наступила бы пора безоблачного счастья.

Но он ответил:

– Любви не может быть, если не стремиться изо всех сил остаться самим собой.

Виола досадливо и устало махнула рукой. И все же она могла понять его, да, собственно, и понимала в глубине души, и у нее даже готовы были сорваться с губ слова: «Ты такой, каким я хочу тебя видеть», ее подмывало подняться к нему...

Она закусила губу. Сказала:

– Оставайся же самим собой один. «Но тогда бессмысленно быть самим собой», – хотел ответить Козимо. Вместо этого он процедил:

– Если ты предпочитаешь этих двух червей…

– Я не позволю тебе оскорблять моих друзей! – вскричала она, а сама думала: «Ты один мне нужен, лишь для тебя я делаю все эти глупости!»

– Значит, только меня можно...

– Я презираю твой образ мыслей!..

– Я неотделим от него.

– Тогда прощай. Сегодня же вечером уезжаю. Ты меня больше не увидишь.

Она помчалась на виллу, собрала вещи и уехала, не сказав лейтенантам ни звука. Она сдержала слово. Больше в Омброзу она не вернулась. Она отправилась во Францию, а потом исторические события пресекли дорогу ее желаниям, когда она ни о чем другом не помышляла, как только о возвращении. Вспыхнула революция, потом война; маркиза, вначале заинтересованная новым ходом событий (она была в окружении Лафайета), эмигрировала в Бельгию, а оттуда в Англию. В лондонском тумане, во время долгих лет войны с Наполеоном, она грезила о деревьях Омброзы. Позже она вышла замуж за лорда, владевшего акциями Ост-Индской компании, и поселилась в Калькутте. Со своей веранды она смотрела на лес, на деревья, еще более причудливые, чем в саду ее детства, и ей все время казалось, что вот-вот, раздвигая листву, появится Козимо. Но то была тень обезьяны или ягуара.

Сэр Осберт Каслфайт и Сальваторе ди Сан-Катальдо остались связаны друг с другом на веки вечные и сделались заправскими авантюристами. Их видели в игорных домах Венеции, в Гёттингене – на богословском факультете, в Петербурге – при дворе Екатерины II, а затем их следы затерялись.

Козимо долго бродил в лохмотьях по деревьям, рыдая и отказываясь от еды. Он рыдал громко, словно грудной ребенок, и птицы, которые прежде стаями удирали прочь при одном приближении этого не знавшего промаха охотника, теперь подлетали к нему совсем близко, садились на вершины соседних деревьев или кружили над его головой; печально чирикали воробьи, верещали щеглы, ворковала горлинка, заливался трелями дрозд, щебетали зяблики и крапивники; из дупел и нор вылезали белки, совы, полевые мыши и присоединяли свой писк к жалобному хору; и мой брат шел, окутанный облаком звериных и птичьих причитаний.

Потом на смену печали пришла жажда разрушения: каждое дерево брат мгновенно превращал в голый остов, обрывал листок за листком, начиная с верхушки, даже если густая листва была почти непроницаемой. Затем брат снова взбирался на вершину и начинал ломать все тонкие ветки, щадя лишь самые большие и крепкие, снова поднимался на самый верх и перочинным ножиком принимался срезать кору; обнаженные белесые стволы имели ужасающий вид, словно живые существа, с которых содрали кожу.

Но во всем этом неистовстве не было больше гнева против Виолы, а лишь глубокая обида на себя за то, что он ее потерял, не смог удержать и глубоко ранил своей несправедливой, глупой гордостью! Теперь он понял, что Виола оставалась ему верна, и если она позволяла волочиться за собой двум лейтенантам, то лишь желая показать, что только Козимо достоин быть ее возлюбленным, и все ее причуды и вспышки гнева объяснялись лишь неистовым желанием сделать их любовь еще сильнее, чтобы она никогда не знала границ. А он... ничего не понял и озлобил свою любимую до того, что в конце концов потерял навсегда.

Несколько недель Козимо провел в лесу, одинокий, как никогда, ибо с ним не было даже Оттимо-Массимо, которого Виола, уезжая, забрала с собой. Когда брат вновь появился в Омброзе, все увидели, как сильно он изменился. Даже я не мог больше тешить себя иллюзиями: на этот раз Козимо окончательно сошел с ума.

XXIV

В Омброзе давно судачили, что Козимо не в себе, с того самого дня, когда он двенадцатилетним мачьчиком взобрался на дерево и отказался оттуда слезть. Но впоследствии, как это часто случается, все примирились с его безумием, и не только с этой его манией жить на деревьях, но и со многими другими странностями в его характере и почитали моего брата всего лишь чудаком. В самый разгар их любви с Виолой все слышали его странные выкрики на непонятных языках; особенно дико он вел себя на празднике покровителя Омброзы, и большинство жителей нашли его тогдашнее поведение просто кощунственным, а его слова о Венере, произнесенные, скорее всего, на карфагенском языке, а может, на языке пелагианцев, – еретическими. С тех пор пошли разговоры, будто барон сошел с ума, на что более благоразумные горожане неизменно отвечали:

– Как мог сойти с ума тот, кто всегда был безумен?

А пока омброзцы судили да рядили, Козимо и в самом деле тронулся. Если прежде он ходил в меховой шапке, то теперь, словно индейцы Америки, стал украшать голову яркими перьями удода и зеленого вьюрка, и даже одежда его была утыкана перьями. В конце концов он сшил себе фраки, сплошь изукрашенные перьями, и стал подражать привычкам разных птиц, к примеру дятла, извлекая из коры червячков и личинок и хвастаясь ими, словно огромным богатством.