Как стать богом - Михаил Востриков

и здесь неплохо…

Плевать я на вас хотел. Не прежние времена на дворе… Но порядки, похоже, старые, думает он с горечью.

«Новый год, порядки старые, холодной проволокой ржавою наш лагерь окружен, кругом глядят на нас глаза легавые, и сталь холодная блестит со всех сторон…»

Ну-ну-ну, говорит он себе. Не до такой же степени, все-таки… Правильно, не до такой. Не смертельно, но зато тошнит. Меня. А его? Неужели же его — не тошнит? Он поднимается и, на всякий случай ступая осторожно, чтобы не скрипеть и не шуршать, проходит по коридору. Спальня: дверь настежь, форточки настежь, шторы опущены, тихо, пусто. Гостиная: дверь настежь, тихо, темно, торшер выключен. Сам лежит на диване, в любимой позе: газета поперек живота, горбатый длинный нос уставлен в потолок, один тапочек свалился на ковер. Спит. Глаза закрыты.

— Что-то случилось? — тут же спрашивает Сэнсей.

Глаза у него, оказывается, наоборот, вполне открыты, просто смотрят с прищуром, но очень внимательно и с интересом.

— Они опять на меня вышли, — говорит Роберт.

Сэнсей несколько секунд молчит, потом спрашивает (или объявляет?):

— Господин Фираго.

— Да. Спрашивал, как идет работа над рукописью.

— То-то он меня доставал, как умел. Я еще подумал: что за осел нам попался, прости господи. А он просто хотел, чтобы я выкатился побыстрее… И что вы ему сказали?

— Сказал, что не буду с ним разговаривать. Пусть начальство вызывает.

СЮЖЕТ 23/6

Сэнсей с кряхтением поднимается и садится, нашаривая потерянный тапочек. Газета съезжает на пол, он не обращает на нее внимания.

— А что это вы с ним так сурово, Робин?

— А как было надо?

— Ну, не знаю… Удовлетворили бы законное любопытство сотрудника компетентных органов. Рассказали бы, как идет работа: заканчиваю-де, как только, так сразу… Подневольный же человек, зачем его так уж сурово отшивать.

Роберт делает два шага, нагибается, подбирает газету, складывает по возможности аккуратно и пристраивает на журнальном столике среди бумаг. Потом он говорит:

— Затошнило меня, Сэнсей, вот и все.

Сэнсей произносит (словно максиму цитирует):

— Они знают о нас только то, что мы им сами говорим. Вот пусть и знают. То, что мы с вами им говорим.

— А зачем им вообще что-нибудь о вас знать?

— Работа у них такая. Сволочная. Но интересная! Скажете, нет?

— Не знаю, — говорит Роберт, — И знать не хочу. Меня от них тошнит.

— Нормальная реакция нормального человека, — говорит Сэнсей с одобрением, — Вы абсолютно здоровый и нормальный человек, Робин. С чем я вас и поздравляю.

— То есть вы по-прежнему настаиваете, чтобы я…

— Настаиваю, Робин. Самым решительным образом. Это пойдет на пользу силам мира и прогресса. Вы уж мне поверьте.

Ясно, что он опять ничего толком не объяснит и не намекнет даже. И ясно, как день, что у него есть цель, есть план, есть замысел. И придется ему споспешествовать. Раз уж вообще взялся на него работать.

Сцена 24. Рожа исчезла

СЮЖЕТ 24/1

— Что у нас сегодня на обед? — спрашивает Сэнсей.

— А что бы вы хотели?

— Рыбный суп. И бутерброды из черного хлеба с аджикой.

Роберт не удерживается, расплывается в улыбке, как довольный младенец.

— Жутко вредно!

— А наплевать. Все вредно. Поправьте меня, если я ошибаюсь: «Все, что есть приятного в жизни…»

— «Все, что есть хорошего в жизни, либо аморально, либо незаконно, либо ведет к ожирению». Первый постулат Пардо. Ладно, убедили. Будет вам рыбный суп с черным хлебом с аджикой.

— С хлебом с маслом и с аджикой!

— С маслом и с аджикой.

Сэнсей удовлетворенно вздыхает, снова ложится навзничь и складывает ладони на груди.

— Замечательно, — говорит он, — Тогда я еще погоризонталю. После обеда сон — серебро, а до обеда — золото!

СЮЖЕТ 24/2

Роберт не спорит. Он возвращается к себе, на рабочее место, и сейчас же звонят в дверь. Никому не назначено на это время, и Роберт, заранее насупившись, идёт смотреть, кто там еще пожаловал. Оказывается, пожаловал Вадим Резалтинг-Форс, уже вполне трезвый, но — в своей штопаной серой штормовке, в кепчонке своей кожаной — похожий не то на бомжа, не то на студента-пропойцу, — замерзший, скукоженный, красноносый и мокрый.

— Я — к Сэнсею, — объявляет он прямо с порога в ответ на изумленно-неприветливый взгляд Роберта.

— Сэнсей занят.

Он словно ждёт этого.

— Ну я тогда просто с тобой посижу. Можно? Или ты тоже занят?

И такая готовность принять самое худшее, такая раздавленная гордыня, такая безнадежность пополам с заносчивостью звучат этом вопросе, что Роберт, сам того не желая, сторонится и пропускает его в дом. В прихожей он велит ему раздеться, повесить штормовку на плечики, велит кеды отсырелые снять и надеть гостевые тапочки, заводит в туалетную, даёт полотенце — вытереть морду. Вадим подчиняется беспрекословно и даже с готовностью, и Роберт думает, что давно уже не видел такого Вадима: тихого, покорного, послушного. Видимо, вчерашнее «очищение подпространства души» делает свое светлое дело. Сначала он хочет отвести его в дежурку, а потом решает, что это слишком близко к Сэнсею, и выбирает кухню. Тем более, что скоро все равно надо готовить обед. На кухне Вадим, как благовоспитанный мальчик, усаживается на табуретку ладошки под себя, — и они говорят. Вполне светски.

— Чайку заварить?

— Чай-кю?

— Да, чайкю. Заварить?

— А какой у тебя?

— «Крепкий».

— Ну, уж я надеюсь, что не жидкий…

— Да нет. Называется так: чай «Императорский. Крепкий».

Вадим задумчиво поет:

— «Чай „Великий Тигр“ каждый выпить рад»…

— Понятно. Может, кофей-кю?

— «Кофе пить будем и державу подымем!»

— Хм. Ты сегодня в хорошей форме. Может, водочки?

— Нет, — говорит Вадим решительно, — Хватит с меня. Тем более, я теперь человек внутренне чистый. Зачищенный, так сказать. Кстати, ты видел, как он это делает?

— Богдан? Нет. Не видел никогда. А что?

— Так. Интересно было бы посмотреть. «Зачистка», как никак, не хрен собачий. «Зачищение подпространства».

— Не знаю, не видел, — повторяет Роберт. Знаю, что он ушел к тебе со своим воспитуемым, с Вовой с этим, а потом через полчаса вышел, очень мрачный, и сказал, — Все, хватит с него. То есть — с тебя.

— А