Клубная культура - Фил Джексон

Вместо того чтобы молча принять габитус, обычный для культуры, в пространстве которой они существуют, люди создают собственный измененный габитус. Чувственная свобода бросает вызов определенному культурой телу и практически уничтожает его, однако культура сопротивляется этой перемене чувственных приоритетов и пытается переделать себя, даже когда люди стараются соответствовать ее условиям. Основанное на практиках, чувственное изменение может поддерживать свое существование в теле только создавая альтернативные практики.

Заключение

Полнокровная жизнь больше не является мечтой, погруженной в бесконечный сон в ожидании судьбоносной ночи. Первичность экономики отступает перед желанием жить. То быст-рее, то медленнее, вокруг меня, вокруг любого, кто ищет свободы, вращается веретено жизни, плетущее саван прежнему миру

[Vaneigem R.1983:39].

К нуждам, желаниям и страстям плоти относились с подозрением на протяжении всей истории западной цивилизации. Социальные и моральные правила, окружавшие тело, подчеркивали важность дисциплины и ограничений, что придавало телу моральную глубину и делало его уникальным социальным объектом, изнутри ограниченным габитусам, а снаружи — пристальным наблюдением окружающих. Когда влияние протестантско-христианской морали ослабло, его заменила философия здоровья, которая перевела старую мораль на язык науки двадцатого века. Но и для космологии медицинских ограничений, отрицавшей ценность и значение чувственных излишеств, тело осталось проблемой.

По мере того как «процесс цивилизации» накладывал на наше тело новые внутренние и внешние ограничения, люди чувствовали себя все более черствыми, безликими, лишенными страсти, загнанными в ловушку габитуса и не имеющими возможности для социального самовыражения. Несмотря на богатство, безопасность и обещания индивидуальной свободы, люди все же не чувствовали удовлетворения. В сравнении с остальным миром западные люди были счастливчиками, он они не чувствовали себя таковыми. Они ощущали себя скорее пойманными в ловушку, нежели освобожденными; это чувство шло из глубины их задыхающейся плоти и выражалось в неясном стремлении к нечто большему. Чтобы наполнить свою жизнь страстью, люди не собирались возвращаться к насилию, но им нужно было пространство, где они могли бы побороть внутренние ограничения, заложенные в их теле. Волны экспериментов, изменявших доминирующий габитус, накатывали и отступали. Появление кокаина в 1920-е годы, героина — в 1950-е и LSD в 1960-е рождало все новые чувственно-социальные эксперименты, вызвавшие в свое время панику. Каждая последующая волна была выше предыдущей, пока в конце концов экстази, будучи глубоко социальным наркотиком, легко нашедшим свое место в стремительно развивающейся сфере досуга, не превратило эти телесные эксперименты из привилегии богемной жизни в мейнстрим. По стране прокатилась волна мгновенных смертей Золушек-Рокфеллеров — рейв пронесся по городам и окраинам. Тело сорвалось с цепи, на повестке дня был гедонизм, а танцы снова стали допустимой практикой, в том числе и для мужчин. Все это в свою очередь изменило музыку, которую мы слушаем, и наше восприятие музыки. Границы ночи расширились, стало обычным наблюдать, как с пульсирующим ритмом музыки встает солнце. Люди чувствовали, что живут так, как не может позволить жить их якобы ратующая за свободу культура.

Новое отношение к удовольствию стало следствием этих новых веяний и социальных экспериментов, создавших пространство, в котором люди могли разделить удовольствие. Менялась музыка, менялись наркотики, формы клаббинга сменяли друг друга, вечеринка продолжалась. Сфера яркого чувственно-социального опыта стала демократичней, освободившись от безраздельного владения богатых и знаменитых, охранявших ее как свое исключительное социальное сокровище, прикрываясь вуалью лицемерия, когда одна рука с пренебрежением отмахивается, а вторая жадно хватает. Когда-то клубы были царством аристократии, местом вычурных королевских вечеринок, тонких интриг, вотчиной богатых развратников и епископов-извращенцев, надежно укрывавшихся от взгляда общественности, контролировавшего остальное население. Власть и богатство сделали этих людей невидимыми, позволив им испытывать те плотские, телесные и, по всеобщему признанию, аморальные удовольствия, которые они отняли у бедных.

Люди начали больше вкладывать в удовольствие, в том числе денег, времени и души. Люди отказались от викторианской фригидности и морального лицемерия, отнимавших у них удовольствие. Шило выпало из мешка: удовольствие оказалось вовсе не аморальным, напротив, в нем был смысл, оно внесло что-то новое в жизни людей, оно оживило их, разрушив социальные и телесные ограничения, упорядочивавшие их повседневную жизнь. Люди переживали новые эмоции, открывали новые способы общения, они поняли, что тело может испытать такие ощущения, которых они даже представить себе не могли. Эти чувственно-социальные эксперименты не всегда заканчивались хорошо: в процессе изучения индивидуальной и социальной природы удовольствия люди подсаживались на наркотики, совершали ошибки, рушили свои жизни. Медицинские, юридические и государственные учреждения не пытались помочь — от них можно было добиться только нравственного осуждения и обвинений в иррациональности, они хотели, чтобы тело вновь надело кандалы, которые однажды сбросило.

Нам пришлось самим узнать пределы удовольствия, его опасности, подводные камни, ловушки и недостатки. Мы учились на ошибках, отвергая эзотерическое толкование счастья, нигилизм панка и даже первоначальный гедонизм, который высвободил рейв. Мы стали прагматично относиться к удовольствиям, и вместе с этим их важность только возросла, они стали общепринятой практикой, мейнстримом, хотя сильные мира сего все еще решительно отказываются признать этот простой факт. Наркотики, танцы ночь напролет, трусики из латекса, шлепки по заднице, секс с незнакомцами, алкоголь и свинг стали частью нашего изменившегося самоопределения. Теперь это определение основывается на практике, а не на идеологии, сопротивление сменилось игнорированием. Этот порочный, смеющийся, хаотичный мир стал причиной радикального изменения чувственной ткани нашей страны.

Сущность гедонизма изменилась: удовольствие в себе больше не является величайшим благом — эту индивидуалистическую позицию сменило желание делить удовольствие с другими людьми. Мы перешли от скрытых удовольствий онанизма к публичным оргиям. Клубы, Ин-тернет и общение дали нам понять, что общее удовольствие — это усиленное удовольствие, оно объединяет людей и образует новые общественные группы, основанные на морали согласия.

Наша культура редко признает важность стремления к общему чувственному удовольствию, так как оно подразумевает такие практики, как употребление алкоголя и наркотиков, секс и некоторые виды музыки и танцев, выходящие за рамки системы рациональной морали. Общее удовольствие — это могучая социальная сила, связывающая людей, но вместо того чтобы признать его, наша культура осуждает сопровождающие его практики. Клубы позволяют соприкоснуться с обществом, чего не позволяет ни одна другая практика в нашей культуре, что само по себе важно, так как из нашей жизни исчезает опыт социального взаимодействия.

Капитализму не нужно общество, ему не нужна семья, не нужны друзья — ему нужны потребители. Поэтому он пытается убедить нас, что мы можем удовлетворить свои нужды и желания, наполнив свою жизнь вещами, купленными за деньги, а не людьми, обычно ничего не стоящими в материальном плане, но очень дорогими с точки зрения социального взаимодействия. Вещи гигиеничны и не требуют внимания, они заменяют связь с миром, они не являются домой пьяными в два часа ночи, они ничего не просят, они не будут плакаться в твою жилетку, они не разочаруют, не смутят, не будут флиртовать с твоей подружкой и злить тебя. С распространением в современном мире рационального, бесстрастного, равнодушного процесса цивилизации нам становится все сложнее и сложнее иметь дело с эмоциональным хаосом, являющимся частью отношений между людьми. (Нам проще завести себе домашнее животное или начать что-нибудь коллекционировать.) Мы стали относиться к людям как к вещам и требовать, чтобы они вели себя как вещи. Клаббинг стал добрым проявлением человеческой страсти, пространством обостренной чувственности, порока и беззаботности, где все вокруг смеются. Он позволяет нам получить удовольствие от общения с незнакомцами и друзьями, увидеть их лучшие стороны; он создает опыт взаимодействия, подразумевающего, что люди будут пытаться установить контакт друг с другом, активно проявляя свое дружелюбие. Людям больше не приходится вести стерильную жизнь вещей.