Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918 - Мария Романова

Такие случаи, будучи пустяковыми, выражают, по-моему, нечто относящееся к нарастающей внутренней косности и исчезающему чувству меры у этой несчастной матери, которой случилось быть также императрицей всея Руси. Она не могла не влиять на своего супруга, императора, а через него вызвать к жизни подводные течения, имевшие непредсказуемые последствия в истории.

К концу 1915 года, в начале декабря, я взяла двухнедельный отпуск и навестила своего отца в Царском Селе и тетю в Москве.

Тетя сильно изменилась за последние несколько лет. Несмотря на то что она жила в монастыре, теперь она была связана с более широким кругом самых разных людей, и это расширило ее кругозор, сделало ее мягче, человечнее. Она не только столкнулась лицом к лицу жизнью, о которой раньше мало что знала, но теперь ей приходилось принимать в расчет мнения и точки зрения, совершенно отличные от ее собственных. Может быть, поэтому она оставалась всегда немного озадаченной, не способной достичь полной гармонии. Пытаясь при помощи православия построить свою жизнь заново и организовать религиозную общину, прочно покоящуюся на заповедях и традициях Древней Руси, она по-прежнему оставалась непонятой людьми и чуждой им психологически, поэтому ее усилия часто казались наивными и противоречивыми.

Но атмосфера, которую она создала вокруг себя, с такой полнотой отражала обаяние ее личности, что, несмотря на все мое жизнелюбие, привлекала меня.

В противоположность своей сестре, императрице, тетя ясно понимала, что не имеет права погрузиться полностью в свои собственные дела и заботы. Она не прекращала принимать участие в благотворительных акциях, не имевших отношения к делам своей обители, и за время войны расширила свою работу за ее пределами. И все же в глубине своего сердца она лелеяла мечту полностью отрешиться от мира, даже от управления своей любимой обителью. Она хотела отшельнической жизни и втайне надеялась, что я заменю ее и возглавлю ее детище. Она никогда не пыталась прямо повлиять на меня в этом направлении, но внимательно следила за моим духовным ростом и его направлением. Как в Швеции, в определенный период моей жизни, так и теперь, во время войны, хоть и по совершенно другим причинам, мне не претила эта мысль, и, как ни странно, если бы не революция, может быть, сейчас я была бы настоятельницей Марфо-Мариинской обители милосердия.

Во время своей поездки в Санкт-Петербург и Москву я услышала много такого, что не доходило до Пскова, где мы читали только газеты, подвергнутые цензуре, в строгом соответствии с официальными данными. Война, очевидно, должна была продлиться долго. Не будет легкой победы; борьба обещала быть яростной. Волна мнимого патриотизма захлестнула обе столицы и выражалась помимо всего прочего в том, что против императрицы Александры и моей тети великой княгини Елизаветы выдвигались обвинения в прогерманских настроениях. Распространившиеся в этой связи слухи были нелепыми по своей глупости и ничтожности.

Еще я узнала, что оккупированной Галиции было навязано российское правление, несмотря на обещания обратного, и что происходит искоренение униатов. Польша, воспрянувшая после манифеста великого князя Николая, который гарантировал различные свободы, теперь начала терять веру в искренность намерений России.

А на родине тот энтузиазм, который поднял нас всех на ноги в начале войны даже несмотря на определенные потери, определенно начал спадать.

Глава 17

Друзья

Вернувшись как раз перед Рождеством в свою больницу в Пскове, я обнаружила там недавно поступившего пациента, архимандрита Михаила. Парализованный, он серьезно заболел в своем монастыре под Псковом и был принят в мою больницу по особой просьбе тети Эллы. И он, и его бывший учитель, отец Габриэль, были ее старыми друзьями. Они отошли от дел и жили вместе в своем бедном монастыре. Отец Габриэль был духовником моей тети.

Когда отец Михаил был еще очень молод, его назначили деканом семинарии в одном большом провинциальном городе. Во время беспорядков 1905 года один из воспитанников выстрелил ему в спину и повредил позвоночник, с тех пор его тело ниже пояса было парализовано. Он проводил время в постели или, когда чувствовал в себе силы, в кресле-коляске.

В то время, когда я с ним познакомилась, ему еще не было сорока и он уже девять лет как стал инвалидом. Очень способный, прекрасно образованный, умный, он был лишен блестящей карьеры, но переносил свою немощь с великим терпением, непритязательностью и сохранял удивительно жизнерадостный нрав. Этот спокойный, мягкий и веселый человек обратился в своем страдании исключительно к духовным интересам и при этом воздерживался от навязывания их кому бы то ни было. Он был одним из тех немногих людей, в ком подлинная высота духа не казалась тягостной.

Когда он приехал в нашу больницу, у него было рожистое воспаление, и принять его значило поступить против правил, но влияние моей тети возобладало. Он был изолирован от остальных пациентов в большой комнате, примыкающей к апартаментам директрисы, где жила я.

В течение нескольких дней он был на грани смерти, затем стал медленно поправляться. Я часто ходила навещать его ради своей тети, но, когда он стал выздоравливать, мы оба почувствовали скованность, и мои визиты стали краткими. С ранней юности, с того самого времени, когда дядя Сергей назначил рыжеволосого священника учить нас закону Божьему, я сохранила инстинктивную неприязнь ко всем представителям духовенства. Мне они казались не мужчинами, а какими-то неопределенными существами, которые всегда произносят одни и те же слова, и в голове у них всегда одинаково жалкие мысли. С ними надо было разговаривать на другом языке и вести себя по-другому, с претензией на почти нечеловеческую добродетель. Мне казалось, что церковнослужитель всегда должен был поддерживать власть, не вникая в ее суть, так как вся власть исходит от Бога. Это звучало для меня фальшиво, а фальшь я презирала.

Но простота отца Михаила быстро обезоружила меня. Он никогда не произносил высокопарных фраз, подходящих к различным случаям, как я от него ожидала. И я стала смотреть на него не как на священника, а как на человека, но очень необычного. Его смущение, вызванное главным образом чувством, что женщина так или иначе проникла в его монашеский образ мыслей, мало-помалу исчезло, и он начал проявлять ко мне интерес как к человеку.

Так началась наша дружба. Мои краткие визиты удлинились, наши беседы становились все более и более интересными. Мы обсуждали все: от газетных статей до самых пустяковых мелочей повседневной жизни. Эти отношения заполнили определенную пустоту в моей жизни. Проработав целый день среди людей, я раньше имела обыкновение проводить вечера в одиночестве в своей комнате за чтением или письмом, но теперь я после ужина шла повидаться с отцом Михаилом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});