Девочка и мертвецы - Владимир Данихнов

— Не бойся, Катя! Я достану билет на Землю, и мы вместе туда улетим! — заявил он, роняя хлопья на грудь. — Бли-и-ин, даже в состоянии стресса вкуса не чувствую! Врал брат-мертвец…

Рыбнев в бессильной злобе сжал зубы: он не знал, как противостоять некромассе.

— В-Е-Р-Н-И! У-Б-Ь-Ю! — ревел Ионыч.

Бездна смотрела на Рыбнева посредством рта: жадной, прожорливой, гнилозубой пасти, из которой торчало глазное яблоко.

Рыбнев, совершенно отчаявшись, сунул руку за пазуху и нащупал тарелку. Тарелка вблизи человеческого сердца согрелась и теперь сама излучала тепло. Рыбнев вытащил ее на свет.

Горела зеленая лампочка.

Не просто горела: разгоралась всё ярче и ярче.

Глава девятая

— Мы, — сказал мудрый голос из непознанной летучей тарелки, — прибыли сюда из далекой галактики, чтоб изучить людей и если они окажутся того достойны, подарить им великое счастье.

Рыбнев оглянулся: кажется, кроме него никто голос из тарелки не услышал.

— Чё? — мысленно спросил он.

— Наш летучий корабль, к несчастью, приземлился не очень удачно, случилась авария, и мы могли замерзнуть, но нас согрели сильные чувства вашего сородича по имени Ионыч, — сказал мудрый голос. — Очень он хороший человек.

— Ионыч?!

Рыбнев из-под бровей посмотрел на движущуюся в его сторону некромассу: Ионыч как всегда испытывал сильные чувства и при этом орал:

— А Н-У П-О-Л-О-Ж-Ь Т-А-Р-Е-Л-К-У Н-А М-Е-С-Т-О, К-О-З-Я-В-К-А!

— Если бы наша тарелка замерзла, — сказал мудрый голос, — могло произойти ужасное.

— Что? — уточнил Рыбнев.

— Взрыв страшной силы! Но Ионыч поступил мудро, согревая нас и давая время лучше изучить человечество: он…

— Погоди, — сказал Рыбнев. — А если сейчас тебя заморозить — взрыв будет?

— Хорошо, что ты спросил, человек! Сейчас, после расконсервации экипажа, температуру следует поддерживать еще выше; взрыв может произойти даже после небольшого охлаждения корабля. Поэтому тебе, человек, следует побыстрее доставить нас в теплое место и известить человеческое правительство о том, что… — Мудрый голос закашлялся и возопил: — Ты чего такое творишь, паскуда?!

Рыбнев макнул летучий инопланетный корабль в канаву со стылой водой.

Рыбнев изо всех сил подул на летучий инопланетный корабль.

Рыбнев даже прижал летучий инопланетный корабль к холодному сердцу Первоцвета Любимовича.

Загорелась желтая лампочка, потом — красная. Тарелка противно запищала: люди вокруг заткнули уши. И даже Первоцвет Любимович с любовницей Наташей заткнули уши.

— Ты — сумасшедший! — выдохнул мудрый голос из тарелки. — Достойно ли такое человечество счастья?!

— Не до счастья нам, — пробормотал Рыбнев, размахиваясь. — Выжить бы.

— Не докинешь! — закричал мудрый голос из тарелки. — Далеко до некромассы, не добросишь всё равно!

— Я до закатного солнца ледышку докидывал, — сказал Рыбнев. — А тут разве расстояние? Тьфу, а не расстояние.

И метнул тарелку в некромассу.

— Ла-а-а-а-ажись!

— А-а-а-а…

Взрыв удался на славу.

Когда они поднялись из грязи, от некромассы остались жалкие вяло шевелящиеся останки.

Глава десятая

— Ну не плачь ты, не плачь. Всё хорошо. Умерла тварь…

— Дяденька… дяденька…

— Ну что ты в самом-то деле…

— Они ведь все хорошие, дяденька. Все! Все хорошие! Несчастные, но хорошие. Посмотри в эти глупые злые лица, дяденька: они ведь все дети, были детьми, детьми и остались. Как их можно не любить? Разве возможно такое? Ну посмотри, посмотри им в глаза! Видишь искру? Это та искорка, которая никогда не потухнет. Видишь? Скажи: видишь?

— Не вижу, Катенька. Прости уж.

— А вот я вижу, — сказала девушка, поднимаясь. — Вижу. И надо, чтоб другие увидели. Если каждый увидит, нечего будет бояться; и зло творить незачем будет.

— Не увидят, Катенька.

Девушка помогла подняться Марику.

— Увидят, дядя Рыбнев. Обещаю вам: увидят. У меня способность есть: я могу видеть, когда человеку больно. И других заставлю увидеть.

Марик прошептал:

— Катя… мы полетим на Землю?

— Рано нам еще на Землю, Маричек, рано.

— Почему рано?

— У нас тут дел полно, родненький мой. Пойдем, Маричек. Пойдем. За Мурочкой зайдем и пойдем, куда глаза глядят. Нам нужно изменить людей здесь и сейчас; не на какой-нибудь сказочной Земле, а именно здесь. Нам нужно, чтобы люди изменились. Я не знаю, как их заставить сделать это, но я научусь. Обязательно научусь!

Они пошли прочь.

Рыбнев долго смотрел им вслед, потом поднял голову и закричал: безумно и страшно. Упал на колени, воткнул пальцы во влажную землю…

Рассыпалась душа.

Сгорели остатки.

Одно думал: Сашенька. Радость моя. Саша. Любимая. Сашенька. Прости. Сашечка. Прости. Саша.

Прости.

Больно.

Прости…

— Чего это он? — спросила Наташа. — Из-за меня до сих пор переживает?

— Нет, — сказал Первоцвет Любимович, прищурившись. — Это он землю жрать собирается: старинный русский обычай.

Похолодало. Подул северный ветер.

C неба кто-то хитрый и смертельно больной просыпал тяжелые дождевые капли.

Глава одиннадцатая

За секунду до столкновения непознанной летучей тарелки и некромассы к Ионычу в мысленные покои, украшенные парчой и изумрудами, постучала угодливая мысль. Дядь Вася то есть.

— Входите! — взвизгнул Ионыч, до помрачения рассудка напуганный приближением неминуемого распыления.

Угодливая мысль помялась на пороге, пробормотала:

— Я пришла попрощаться, повелитель… Хочу сказать, что ваше правление хоть и было кратким, зато получилось блестящим! А блестящее правление, мой господин, далеко не у каждого тирана выходит! Эти ваши экспрессивные «В-Е-Р-Н-И!» и «У-Б-Ь-Ю!» выше всяких похвал!

У Ионыча потеплело на душе.

— Ну а че? — промямлил он. — Ну давай тогда бухнем, что ли, в честь нашей крепкой дружбы, дядь Вася. Вспомним старое, погрустим. Имеем ведь право, да?

— Да как же мы бухнем? — удивилась угодливая мысль. — В некротическом состоянии бухнуть сложновато. Я уж не говорю о грядущем взрыве…

— А варежек у тебя нет? — спросил Ионыч с тоской.

Дядь Вася покачал головой:

— Прости, хозяин, лишних варежек в наличии не имеем.

— Они ведь согревают, — сказал Ионыч. — Варежки-то.

Дядь Вася смущенно молчал.

— У меня суровая жизнь была, — прошептал Ионыч, закрывая лицо широкими ладонями. — Папка от нас ушел, когда мне года не было. Мамка работала днем и ночью, чтоб семью прокормить. Меня и моих трех сестренок. Она у меня необразованная была, мамка-то. Но очень старалась, работала… Очень плакала, когда мои сестренки от какой-то заразы померли — денег, чтоб их вылечить, не было. Она мне так говорила: «Всегда должно быть что-то, сынок, что тебя согревает».

Дядь Вася смущенно молчал.

— Зачем я здесь? — спросил вдруг Ионыч.

— А?

Ионыч развел руками, задевая жемчужные нити, свисающие с потолка; хрустальные светильники, вырастающие из пола; золотистых бабочек, порхающих в плотном, напоенном ароматом дорогих духов воздухе.

— Вот это всё… оно ведь не греет.

Дядь Вася смущенно молчал.

И тут раздался взрыв.

Глава двенадцатая

Некрасовские мужики разбили витрину магазина бытовой техники и выносили постирочные машинки и видеоящики.

Какой-то пожилой джентльмен в сером пальто и белом шарфе остановился подле магазина и стал трясти клюкой.

— Одумайтесь, люди! — кричал он. — Ради бога, одумайтесь!

— Да как тут одумаешься, батя, когда на тебя такая хрень ползет? — весело отвечали ему грабители. — Надо деньги зарабатывать, пока шанс есть.

— Это точно! Деньги важнее всего.

— Некромасса! Некромасса идет! — кричал сумасшедший с крыши ювелирного магазина.

— Господи, ботиночек потеряла; дорогие ботиночки, сынку на день рождения купила… — сетовала красивая женщина бальзаковского возраста.

Землю тряхнуло: люди попадали. Молодой грабитель уронил импортный телеящик и разбил. Ему отвесили подзатыльник:

— Ах ты, баклан неуклюжий!

— Смотрите! Смотрите! — закричал сумасшедший с крыши ювелирного магазина. — Не надо больше никуда бежать! Некромасса взорвалась!

— Что, правда?!

— Врешь, собака!

— Вот вам крест!

— Ура!!

И все обрадовались. И даже грабители побросали украденные товары и радовались. Впрочем, тут же прекратили радоваться, похватали остатки продукции, затолкали в фургон и укатили в неизвестном направлении.

— Уничтожена смертельная опасность! — вопил сумасшедший. — Какое счастье!

То-то веселья по всему городу было! Столько нерастраченной доброты из людей высвободилось! Некрасовцы смеялись, обнимались, целовались — и неважно, свой ли, чужой. А потом какая-то женщина в велюре как закричит: