Авантюрист - Марина Дяченко

Но вот Черно точно знает, что я свидетель этой странной сцены. Или это разыграно – для меня?!

Мне захотелось окликнуть Танталь. Увидеть, как она обернется, будто ужаленная; молчаливо наблюдая, я будто бы подыгрывал Чонотаксу. Соглашался с его спектаклем, пусть даже в роли зрителя…

Он положил ладони ей на плечи. Сказал что-то, пристально глядя в глаза; Танталь опустила голову, и вот так, неподвижно, они простояли минут пять.

Потом Танталь высвободилась и, не оборачиваясь, не поднимая взгляда, побрела в дом.

Чонотакс остался стоять, глядя то на небо, то на снег. И чем дольше он так стоял – тем резче становился ветер и темнее делались тучи.

Спустя полчаса разыгралась метель.

– Лу-у-а-ар!

Я подскочил на жесткой постели.

Было утро. Сквозь заиндевевшее окно пробивался солнечный свет. Рядом под грудой одеял неподвижно лежала Алана; наверное, спит, подумал я, с трудом вы-бираясз из собственных мутных сновидений.

Что мне снилось? Что Танталь бродит по болоту и зовет своего Луара?!

– Луа-ар!

Мне не померещилось.

Я вскочил. В доме не было ни Танталь, ни мага, в углу лежали рядышком дорожная сумка Аланы и светлый Чонотаксов топорик. Далеко в лесу небезразличная мне женщина призывала давно не существующего человека. Звала призрак.

Я выскочил наружу; по снегу тянулась цепочка следов. Только одна – как будто Чонотакс Оро вылетел из дому на помеле.

Я сдержал призывный вопль – Алана в избушке могла проснуться. Крупной рысью ринулся в лес, куда вели четко видимые следы соломенной вдовы Солль.

Снег срывался с потревоженных веток, лез в лицо смерзшимися комьями, плащ мешал, цепляясь за колючки. Потом я провалился ногой в чью-то нору и охромел; потом неровный след Танталь оборвался – как будто дальше она передвигалась по-беличьи, по деревьям. Я задрал голову – снежные покровы на ветвях лежали незыблемо, нетронуто; впереди не было ни полянки, ни просвета, я уж отчаялся и хотел возвращаться по собственным следам – когда голос послышался совсем рядом, по правую руку:

– Лу…ар…

Сперва я наткнулся на обрывок плаща – видимо, Танталь шла, не обращая внимания на такие мелочи, как острые сучья или колючие заросли. Потом впереди между стволами мелькнула ее спина.

– Танталь…

Я схватил ее за плечо – мне показалось, что я держу дерево. Что это одна из скульптур Черно Да Скоро вышла прогуляться; впечатление было таким сильным, что я в испуге отдернул руку. Семеня, как мелкая собачка, обогнал Танталь и заглянул ей в лицо.

Мне не стоило этого делать.

Я отпрянул. Заметался, оглядываясь, будто ожидая увидеть в заснеженном кустарнике самого Черно Да Скоро.

– Я убью тебя! – шептал я бессильно. – Сволочь… что ты делаешь… я убью тебя!!

Передо мной была тень, оболочка. Танталь решилась-таки, страхом или посулами, но Чонотакс вынудил ее шагнуть в Преддверие.

И как-то сразу стало ясно, что здесь мне делать нечего. Отступив, я уперся спиной в широкий ствол; вот так же брела в поисках Луара и моя малолетняя жена…

Я задержал дыхание. Мне привиделась хищная птица, кружащаяся над одной точкой – все ниже, все уже… Круги затягиваются, как удавка… Почему я так долго медлил, почему я ушел, почему я…

Я опрометью бросился обратно – по своим следам; домик на краю поляны встретил меня сосредоточенной тишиной. Я навалился на дверь, пересек сени, сейчас Алана поднимет на меня удивленные глаза…

Она лежала там, где я ее оставил. В той же позе.

И она вовсе не спала.

«А только уходит она. Далеченько уже ушла…»

Я был один. Я всю жизнь привык рассчитывать только на себя; я растирал холодное тело, прикладывал ухо к неподвижной груди, оттягивал веки закатившихся глаз.

«Как бы потом… Догнать успеть бы.»

Не успел.

Слишком много сил отняло бестолковое бегство. Слишком много внимания растрачено на магические игрушки. Амулеты, слишком занимала меня собственная судьба – украшенная, будто траурным бантиком, приговором Судьи… Вы ведь можете… зацепит. Вроде крючочком…

– Алана, – сказал я буднично. – Видишь ли… Если ты умрешь, я ведь не стану дожидаться лета. Прямо сейчас здесь и удавлюсь… На потеху Черно…Удавиться надо было раньше, сказал еле слышный внутренний голос. Удавиться надо было сразу после Судной ночи, это был бы мужественный… достойный Рекотарса поступок-Алана не отвечала. Ей было не до меня.

– Алана…

Чужой взгляд коснулся моего затылка. Ласково так, ледяной иголочкой. Я обернулся.

Сквозь изморозь на окошке, сквозь весь этот замысловатый, в прихотливых узорах слой на меня глядел человек. Узкое лицо, морщинистое, как у старика, но глаза не были стариковскими. Нехорошие глаза. Пристальные.

– Кто здесь?!

Я сорвался с его взгляда, как малек со слишком крупного крючка. Кинулся наружу, распахнул обе двери, встал на пороге…

Снег под окном оставался нетронутым. И, разумеется, пусто. Ни зверя. Ни птицы – кроме той, конечно, что кружит у меня в голове, и круги уже сузились до невозможности, почти над самой землей…

Я кинулся обратно в дом; человек за окном дожидался меня. Теперь на лице его обозначался слабый интерес.

– Помогите мне, – попросил я шепотом.

– Луа-ар… – еле слышно донеслось из леса. Показалось мне – или он действительно кивнул?..

Светлый топорик Черно Да Скоро оказался неожиданно тяжелым. Я бегом обогнул дом – но, увидев деревянные фигуры, остановился, увязнув в снегу.

Та, что изображала Танталь, стояла сейчас в полушаге от снежной куклы, изображающей Луара Солля. Почти вплотную; я готов был голову дать на отсечение, что еще утром их разделял добрый десяток шагов!

Я подавил внезапное побуждение кинуться на снеговика со своим топором; я огляделся в поисках Аланы – но не нашел ее, в ужасе огляделся снова, закружил, заглядывая в деревянные лица, ведь здесь она стояла, здесь!..

А потом я понял.

То, что не так давно было искусным изваянием, оказалось теперь просто высоким пнем со следами топора. Еле заметными следами – кажется, кто-то хотел вытесать здесь человеческую фигуру, но передумал…

Вряд ли я сам додумался до всего, что случилось потом. А может быть, и сам – Рекотарсы традиционно сметливы… Традицию заложил еще Маг из Магов, хитрый слуга Дамир…

Я никогда в жизни не рубил деревьев и не выкорчевывал пней.

Летели щепки; я колотил и колотил, воображая на месте податливого дерева плотную шею Чонотакса Оро, и, надо сказать, богатое воображение помогало мне. Обливаясь потом, я завалил этот обрубок дерева, еще недавно бывший статуей, распилил его и расколол, перетащил в дом, замарав каждое поленце кровью из лопнувших мозолей, отыскал в Аланиной сумке огниво – и посреди избушки, не знавшей огня, разложил большой, жадный костер.

Птица, кружившая в моем сознании, приостановилась, будто увязнув в горячем полуденном воздухе.

«Зацепите, что вам… вы ведь красивый…» Изморозь на окне таяла. Лилась мутными потеками, скоро вместо причудливых завитков проступило голое стекло, грязное, почти непрозрачное; дым вытягивало в распахнутые двери.

«Пусть вернется.»

Я сдернул с Аланы одеяла. Я лег рядом, притянув ее к себе; тело моей жены было холодным и безжизненным, как покрытый снегом холм, тот самый, по которому так весело скатиться на санках…

Нет.

– Слушай меня. Слушай меня. Ты слышишь?

Молчание.

«…Тогда ты овдовеешь – и сможешь спокойно искать свою первую любовь…» – «Вторую…»

Нет. «Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела?»

– Пожалей меня, Алана. Поговори со мной. Вернись ко мне. Ну?!

Снег.

Весьма вероятно, что я негодяй.

Скорее всего, так оно и есть; Судья был справедлив, назначив мне кару. И Судья не напрасно оставил мне этот год – чтобы я четче осознал, как хороша жизнь и чего я лишился…

Дорожка моя всю жизнь была «в тину», дело было и «в грязи», и до «в крови» доходило тоже. Да, теперь я совершенно готов рассчитаться по старым векселям – но сейчас, сию секунду, я узлом свернусь, но извлеку из себя хоть капельку тепла. Чтобы хватило на весь этот снег.

Труп сборщика на собственных воротах…

Нет.

Бандиты на склизкой от крови палубе… Шпага в моих руках… Нет, это комедианты на подмостках, хрустит под каблуком рассыпавшееся пшено… И снова шпага…

Светлое Небо, да если это помогло бы-я жрал бы сейчас огонь, тот, что так весело разгорелся посреди иэбушки.Я ловец – забрасываю свои «крючочки», а они уходят в пустоту…

Я веревочка, удерживающая ее над ее смертью. Тонкая веревочка. Ветхая.

Мне почему-то вспомнилась тесная комнатка – гостиница? – и молодой человек, вертящий по воздуху смеющегося ребенка, девочку лет пяти, в сбившемся на ухо теплом платке…

Чужое воспоминание?

Я прижался губами к ее полуоткрытому рту. Некоторое время я смогу дышать за нее, вдох… Сплетенными пальцами надавить на грудь – выдох…

«Вот, говорит он, что сделаю я с тобой, и никто никогда не полюбит тебя… И ты никого не полюбишь… Потому что чары мои тверже стали… Потому что люди слабые. Люди не умеют как следует любить и как следует ненавидеть – зато они умеют забывать… Навсегда. И люди забудут тебя, Луар…»