Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы - Неизв.

Бритва соскребала короткий ёжик с затылка Цветанки, использованная пена вперемешку со срезанными волосами лепёшечками шлёпалась на каменный пол, а воровка как зачарованная смотрела в глаза призрачному зверю.

Нет, она была волком и смотрела на себя со стороны – как Серебрица подбривала ей виски и затылок, ловко и умело накладывала на рану стежок за стежком. Её поражало собственное безволие и заторможенность, а глаза… Та же самая вереница янтарно-тёплого прошлого, которое Цветанка-человек только что читала в волчьих глазах, отражалась сейчас в глазах Зайца. Теперь, с мужской причёской и в портках, он стал жёстче, ему уже не шло нежное девичье имя «Цветанка»… В подглазьях залегла мертвенная тень, щёки ввалились, черты лица заострились и посуровели. Глупый Заяц не мог понять языка души, на котором говорил он, призрачный волк, и поэтому случилось то, что случилось.

А может быть, если бы волк не приходил, всего этого и не произошло бы?

Охваченное безумием пространство корчилось и шло волнами, поджариваясь на костре; прошлое, настоящее и будущее тремя пышнохвостыми жар-птицами смыкали крылья и сливались в один радужный клубок. Все времена существовали разом, и можно было сделать шаг в любую сторону: нырнуть в прошлое, под волчье одеяло к Дарёнке, подбросить в настоящем пучок хвороста в костёр посреди пещеры или… Или, перемазавшись разбитыми яйцами, упасть к ногам богато одетой и величавой незнакомки с печальными глазами, до дрожи похожими на Дарёнкины. Эта одновременность разрывала остриженную голову Цветанки, уставившейся сухими, горящими бесслёзной солью глазами в пустое место по ту сторону огня, где только что лежал зверь-призрак. Кнут безумия щёлкнул её за ухом, и прорезалась боль – до крупной дрожи по телу.

«Ш-ш, – ласково прошипела Серебрица. И хмыкнула: – Всё, теперь заживёт как на собаке».

Под пальцами шероховато ощущался плотный и тугой, опрятный шов. Серебрица, подбросив хвороста в костёр, взъерошила шапочку волос на макушке Цветанки.

«По-моему, так тебе гораздо лучше».

Бесслёзная соль разъедала Цветанке глаза, от сумасшедшей пляски птиц-времён гудела колоколом голова, а кожу на лице стянуло – то ли от жара костра, то ли от запёкшейся крови. Лишь сердце осталось в своём уме и стонало: «Дарёнка, Дарёнка…» Губы воровки разомкнулись, и с них слетело с сухим шелестом:

«Что с Дарёнкой? Где она?»

«Когда я тебя подобрала, её уже не было поблизости, – ответила пепельноволосая девушка-оборотень. – Может, убежала… Не знаю».

«Надо её найти», – простонала Цветанка, пытаясь подняться… Да где там! Пещера тут же поплыла вокруг неё, в ушах рассыпались бубенцы, а дурнота извивалась в желудке змеёй, толкая его изнутри кольцами своего длинного чешуйчатого тела.

«Да куда ты сейчас пойдёшь? – хмыкнула Серебрица. – Ты и трёх шагов не ступишь, свалишься. Все силы уходят на изменения, которые в тебе сейчас происходят, это время лучше переждать, отлежаться. А как кушать захочешь – всё, можно выходить. Тогда всё само как по маслу пойдёт».

«Я должна… найти её…» – с хрипом выдохнула воровка, всё-таки поднимаясь на ноги.

Одна стена пещеры оказалась горячей, словно бок докрасна натопленной печи. Вот почему здесь так тепло, почти жарко! Обжигая ладони, Цветанка добралась до выхода и втянула в грудь холодный ночной воздух. Лес вздыхал, шептался, многоязыко переговаривался, а между стволами блуждали светящиеся огоньки – такие же, какие воровка видела при встрече с оборотнем Невзорой недалеко от Озёрного капища.

На плечо ей легла удивительно тяжёлая для своего размера рука Серебрицы. С виду – девичья, а воровке показалось, будто на неё опустился вес целого мира или лапа огромного зверя. А может, это ей чудилось просто от слабости. Глаза девушки-оборотня мерцали тёмным лесным колдовством.

«Сиди тут. Я сбегаю, попробую её найти или узнать, что с нею стало. Но найду я её или нет, знай одно: вместе вам уже не быть. Марушин пёс и человек – это никогда не было и не будет возможно. Ты её или убьёшь и сожрёшь, или она от тебя сама убежит… ежели сможет, конечно. Вот так-то, дорогуша».

На глазах у сомлевшей почти до обморока Цветанки она принялась скидывать одежду. Оставшись одетой только в рыжие отблески костра, она закрыла глаза и втянула воздух подвижными, нервными ноздрями. Всё её тело забугрилось мускулами, под кожей выпукло разветвились шнуры жил, спина напряжённо прогнулась, грудь с вызывающе торчащими коричневатыми сосками расширилась от вдоха, а рот острозубо оскалился. Коса сама расплелась, как живая. Перекувырнувшись через голову, девушка огромным серебристым волком выскочила из пещеры в живую и дышащую лесную ночь.

Может быть, огонь – тоже живое существо? Цветанке так казалось, когда она сидела в пещере у костра, а рядом с ней расположился немой собеседник с пустыми глазницами – одиночество. Языки пламени то извивались, как сумасшедшие девы в исступлённой пляске, то сплетались и трепетали конской гривой на ветру, то вдруг смирялись и припадали к чёрным обгоревшим веткам, словно прося у них прощения. Невидимый собеседник знал много о дальнейшей судьбе воровки, но был слишком молчалив, а у Цветанки не осталось ни душевных, ни телесных сил, чтобы выбивать из него ответы на свои вопросы. Каменные «сосульки», покрытые малахитово-зелёным налётом, целились с потолка пещеры ей прямо в сердце, в котором суровым стражем бодрствовала невыносимая горечь: «Устала тебя прощать…» Эхо этих слов Дарёны настигло Цветанку и накрыло, раздавило и обездвижило. Если бы найти её, если бы вымолить прощение! А потом – шут с ним, пусть их дороги разойдутся, если Дарёна так устала. Но кто постоит за неё, кто отобьётся от навязчивых попутчиков и просто случайных недоброжелателей? Кто её защитит в скитаниях?

«Убьёшь и сожрёшь её…» Припадочные бесенята в глазах Серебрицы пророчили такое, что вовсе не укладывалось в голове. Цветанка не могла помыслить даже о том, чтобы просто поднять руку на подругу, а уж убить…

Или?..

Сердце бухнуло, и тело воровки ощутило судорожную готовность к прыжку. Дрожащий ком призрачно-волчьей тоски, навсегда поселившийся в груди, ожил, превращаясь в огненный очаг, жар от которого распространялся куда-то за пределы пещеры. «Нет, нет, – шевелились беззвучно пересохшие губы, – это просто немыслимо. У меня не может быть этих лапищ, этой страшной пасти, этих горящих холодным огнём глаз… Лучше пусть одна из этих каменных сосулек сорвётся и пронзит меня насмерть…» Это случилось с Невзорой, с Серебрицей, с отцом Дарёны, но с ней, с Цветанкой, такого случиться не могло! «Бабуля, – шептали губы, – бабуленька, ты же всё знаешь, всё можешь, спаси меня…»

Ночь была глуха к мольбам, она жила своей жизнью, привычная к сотням и тысячам бед, случавшимся под её покровом век от века. Кто-то умирал, кого-то предавали, кто-то терял любовь, а кого-то накрывала загребущая длинная лапа Маруши. Ни одна звезда не падала с тёмного небосклона, ночь хранила отстранённое бесстрастие и безмолвие, всеобъемлющее и незыблемое. «Смирись, смирись, такова твоя участь», – вздыхали деревья. Взглянув на свою руку сквозь плывущее перед глазами горячее марево, Цветанка увидела на пальцах длинные загнутые когти. Она мучительно пыталась сморгнуть наваждение, трясла головой, тёрла глаза, но оно не проходило. Когти скрежетнули по каменному полу пещеры, а костёр скорбно растрещался, вздыхая: «Ох, ох…»

Спасительная мысль озарила душу леденящей вспышкой: а может, она на самом деле лежит сейчас там, на мосту через Грязицу, и всё это – бред её гаснущего сознания? Может, чудовище по имени Смерть не выплюнуло её, а успешно переваривает? Цветанка озиралась, всматриваясь в пространство и ища подтверждения. Она ждала, что пещера поплывёт и пропадёт, как наваждение, костёр тоже исчезнет, а останется только холодная и неумолимая правда коченеющего тела, теряющего остатки жизни… Нет, можно было щипать себя сколько угодно – пещера не рассеивалась, огонь тоже оставался живым и настоящим, а на пальцах кроме когтей ещё и выросла серая шерсть. Далёкий грустный призрак бабули не мог ничем помочь, Дарёну поглотило дождливое пространство осени, каменные «сосульки» держали грудь воровки на прицеле, а немой всезнающий собеседник, одиночество, поджаривал на костре Цветанкино сердце, чтобы съесть его на ужин.

Осень звала, шептала, лила слёзы по ушедшему в туман прошлому, и Цветанка брела сквозь мглу по лесной чащобе, ища и окликая Дарёну. Нужно ей было совсем немного: выпросить самое последнее прощение – последнее-препоследнее, и всё. Дальше Дарёна могла делать что угодно – остаться с Цветанкой или покинуть её. С любым исходом воровка заранее смирилась. Всё, чего она хотела – это ещё хотя бы раз заглянуть подруге в глаза и подержать её руки в своих.

И вдруг:

«Да чтоб я ещё хоть раз стала помогать тебе… Проклятая кошка, чтоб ей сдохнуть!»