Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн

с кем бы то ни было еще из советских лидеров. Как позднее признавал сам Эйзенхауэр, он произносил свою речь «почти не надеясь на немедленный отклик в Кремле»[405].

Кремлю тем не менее удалось удивить Вашингтон. На следующей неделе в Правде и в Известиях одновременно был опубликован полный перевод речи Эйзенхауэра, включая его критику Сталина за разделение Европы, развязывание бессмысленной гонки вооружений и холодной войны в целом. Как сообщал из Москвы Болен, эта публикация «без купюр или каких-либо попыток смягчить тон высказываний о советской политике сама по себе имеет огромное значение и не знает аналогов в Советском Союзе со времен установления сталинской диктатуры»[406]. Советское общество получило беспрецедентную возможность без цензуры ознакомиться с представлениями западного государственного деятеля о том, как Кремль воспринимается за рубежом. Москва приглашала своих граждан прочитать обращение Эйзенхауэра и составить собственное мнение о его намерениях. После этого Правда дала свой глубокомысленный ответ. В длинной, подробной и уважительной редакционной статье президенту предлагалось изложить конкретные действия, которые он предпримет в Германии и в Азии, где сохранялась тревожная обстановка. Да, Эйзенхауэр возлагал на Кремль вину за распад союзной коалиции военного времени, но при этом он так и не признал, что западные державы и в особенности США также совершали шаги, способствующие росту напряженности в послевоенной Европе.

Что касается Фостера Даллеса, Правда не стала сдерживаться. Речь госсекретаря характеризовалась как «воинственная», и это слово газета использовала несколько раз по поводу различных частей его выступления. Но, несмотря на подобные упреки, статья заканчивалась на позитивной и конструктивной ноте: «Советская сторона [готова] к серьезному, деловому обсуждению проблем как путем прямых переговоров, так и в случае необходимости в рамках ООН… Что касается СССР, нет оснований сомневаться в его готовности взять на себя пропорциональную долю участия в урегулировании спорных международных вопросов». В контексте холодной войны публичные взаимные уступки Вашингтона и Кремля были так же поразительны, как и само «мирное наступление». Но для того, чтобы перевести этот неожиданный диалог на уровень полноценных переговоров требовались усилия обеих сторон[407].

Многие, в том числе и Болен, и Кеннан, услышали в статье московской газеты необычные нотки. Как выразился Кеннан в письме Аллену Даллесу, новые кремлевские руководители «определенно заинтересованы в совместных усилиях для разрешения некоторых насущных международных проблем». Но США следовало действовать с осторожностью и не ожидать, что переговоры пройдут публично. «Сделайте первый шаг, а мы ответим» — так Кеннан трактовал их предложение[408]. Оценка Болена также была выдержана в духе осторожного оптимизма. Ответ Кремля оказался «очень продуманным и тщательно подготовленным», докладывал он из Москвы. Теперь они «[перебросили] мяч на американскую сторону» и надеются на продолжение диалога по дипломатическим каналам. В завершение Болен рекомендовал, чтобы «официальные комментарии США продолжали придерживаться линии, намеченной в выступлении президента». Но Америке не удалось проявить необходимую на тот момент дипломатическую гибкость.

Работая в Москве, Чарльз Болен отлично видел, как меняется тон кремлевской пропаганды. Пока Сталин был жив, в ноябре 1952 года, на плакатах, посвященных годовщине Октябрьской революции, непременно присутствовали обличения «поджигателей войны», «империалистических агрессоров» и «иностранных узурпаторов». Однако на первомайском параде 1953 года лозунги «выражали веру в возможность разрешить все разногласия между народами», что было созвучно мартовским заявлениям Маленкова и резко контрастировало со сталинской риторикой[409].

На страницах Правды Илья Эренбург выразил похожие чувства. В первомайской статье, вышедшей под заголовком «Надежда», легендарный пропагандист возвестил о возобновлении переговоров по корейскому вопросу. «Все понимают, — писал он, — что пора монологов миновала, настает время диалога. Переговоры — это не просто разговоры. Переговоры предполагают добросовестность всех участников, желание не только поговорить, но и прийти к соглашению». Он продолжал: «Если перемирие возможно в горячей войне, которая раздирает Корею на части, каждому ясно, что оно возможно и в холодной войне, разорительной для всех народов, — перемирие, которое обязан поддержать весь мир»[410]. Статья, написанная самим Эренбургом, была безошибочным сигналом, что Кремль рассматривает возможность широких переговоров с Соединенными Штатами.

«Мирное наступление» также шло своим чередом. Уже в апреле, после свертывания «дела врачей», Израиль предпринял шаги к восстановлению дипломатических отношений, хотя разорваны они были по инициативе Кремля. Отношения были восстановлены в июле, что широко и в уважительном тоне освещалось в советской прессе[411]. Помимо этого, Кремль начал попытки снизить послевоенную напряженность в отношениях с Турцией — страной НАТО, имеющей протяженную границу с Советским Союзом. В 1945 году Сталин заявлял претензии на некоторые провинции на севере Турции и искал способ получить контроль над Дарданеллами. Теперь же новое кремлевское руководство публично отказывалось от этих требований. А в начале июня Молотов начал процесс восстановления отношений с Югославией, объявив о том, что Москва собирается отправить в Белград своего посла. Был еще один вопрос, который осложнял советско-американские отношения. В свое время сотни русских женщин вышли замуж за граждан западных стран, аккредитованных в различных посольствах в Москве, а некоторые вступили в брак с американскими корреспондентами. После войны Кремль объявил браки советских граждан с иностранцами незаконными, облегчив тем самым чиновникам процедуру отказа в выездных визах для тех русских женщин, которые вслед за своими мужьями хотели уехать из страны. Однако уже к июню подобные ограничения были сняты, и два известных американца — Эдди Гилмор из Ассошиэйтед Пресс и сотрудник посольства США Роберт Такер — вместе с женами стали готовиться к отъезду в Америку[412].

Все эти жесты, однако, не тронули ни Эйзенхауэра, ни Фостера Даллеса. Госсекретарь по-прежнему был уверен, что из прямых переговоров лидеров СССР и США ничего не выйдет. На проведении саммита продолжал настаивать Уинстон Черчилль. Пока позволяло здоровье, Черчилль был непреклонен. Обладая особым историческим чутьем, он считал, что необходимо воспользоваться моментом и отбросить устоявшиеся предубеждения относительно результатов возможных переговоров с Кремлем. 11 мая Черчилль выступил в Палате общин во время первого после смерти Сталина обсуждения международной обстановки. Черчилль и на этот раз, надеясь вдохновить Эйзенхауэра, призвал к переговорам «на самом высоком уровне». Предвидя возможные возражения американцев, он заявил, что, «было бы ошибкой считать, что ни один вопрос не может быть улажен с Советским Союзом, если или пока не улажены все вопросы»[413]. Речь Черчилля выходила далеко за рамки простого призыва провести саммит. Находясь под впечатлением от исходящих от Кремля реформ внутри страны, а также от его «мирного наступления» на международной арене, которое он назвал «величайшим событием», Черчилль не хотел «помешать стихийной и здоровой эволюции, которая, возможно,