Золотое сечение - Кирилл Шишов

— Проходите, друзья, я заканчиваю обряд, попробую изобразить нечто сверхъестественное…

Он хохотнул, исчез где-то в полусумраке прихожей, и я с удивлением долго не мог отыскать стен у помещения, где мы очутились. Потом уже хозяин показал нам — к его чести, скромно и без выкрутас — свою жилплощадь в сто с лишним метров, где жила его семья. Прихожая поразила нас напрочь и бесповоротно: это был зал, где развешаны были акварели, отмывки, масляные наброски автора, их можно было рассмотреть издалека, метров с шести, и при желании осветить каждую хитроумной подсветкой.

Впрочем, мне понравились работы хозяина, который на похвалы мои отшутился: «Все архитекторы — только заурядные служащие, дорогой мой. От восьми до пяти мы — чиновники, а не какие-то там маэстро кисти. Это так — отдушина. Как у вас — архитектура. Вы ведь интересуетесь классицизмом, как я слышал?..»

— Что поделать, в столице стыдно не знать зодчества. — Я чувствовал невольную симпатию к этому человеку.

— Андрей говорит, что в старинных залах у него пробуждаются атрофированные чувства, — сказала Ольга и добавила: — Чувство совести, например…

— А что, в стеклобетонных кубиках не пробуждается? У меня, например, наоборот возникает это чувство только в Шереметьево, когда уже гудят самолеты и надо обменивать валюту. Кажется, я понятно говорю. Мне стыдно истратить валюту на дерьмо, стыдно опять привезти из Парижа или Детройта очередной блеф моды… Стыдно перед женой выглядеть дураком.

Доцент поставил на столик только что испеченный пирог с яблоками.

— Меня интересует: какую цель ставили перед собой старинные зодчие. Чисто как потребителя, как дилетанта. Я не слушал лекций, а в книгах столько терминов…

— Ну на термины наш брат не скупится, а я вам коротко скажу — завидую старым архитекторам: материалы у них были отменные, поточного производства никакого. Все штучно и неповторимо. Архитектура — искусство королей. Старая, но верная истина. Так что не ругайте нас, грешных, мы работаем на массовую продукцию. Чертаново видели?

— Муравейник, — коротко отрезал я, — функционально продуманный муравейник.

— Ив муравейнике есть свои железные законы. Их следует изучить, чтобы пользоваться… Мудрый лукавый Черчилль недаром метко сказал: «Мы строим здания, а здания строят нас».

— Я не против комфортабельных муравейников. Просто тем ценнее то, что не похоже на них. Не так ли?

— Кто будет спорить. Тысяча четыреста охраняемых объектов в одной Москве, да еще сотня усадьб в пригороде — разве это не ответ на ваши горестные сомнения?

— Он считает, что все ценное гибнет, а мы только треплемся, — пожаловалась Ольга.

— Ну, положим, есть и новенькие неплохие здания… Калининский проспект, например. Неужели не впечатляет? — доцент спокойно парировал мои доводы, как бы играя со мной в прятки. Я чувствовал, что он не договаривает.

— Страшная символика библейского Шестикнижия. Когда-нибудь за такое придет расплата. Это — подлая архитектура…

— Вы жестоки, коллега. Но в чем-то я с вами согласен — скорее, инженерия, чем одухотворенная реальность, которую можно сделать обитаемой. Хотя студенты нашего вуза стремятся доказать обратное и небезуспешно.

— Он договорился до того, что всем нужно бросать свои дела и идти спасать нашу столицу, как будто без него нет реставраторов, — сказала Ольга.

— Да им на сто лет работы, — все более ожесточался я, — суть проблемы не в этих «славянских развалинах». Любой классический дом на Тверском бульваре несет в себе большее, чем перечень колонн и портиков, аркад и залов. Неужели вы не чувствуете? Не случайно в них выросли такие люди… Декабристы, например. Тот же Герцен, Огарев, Одоевский!.. Это же совесть будущего науки.

Я горячился. Мысль, казалось, была больше меня и мне никак не удавалось с нею справиться.

— Вы говорите об идеалах античности, которые питали классицизм. После пышной праздности барокко — гражданский патриотизм, строгость пропорций, симметрия. Это азбучные истины истории искусств… — резонерствовал доцент.

— Да дело не в азбуке: любой профан, не утративший чувства зрения, разберет ваши пропорции и симметрию. Но от стеклянных коробок «Националя» у меня такое же ощущение, как от купеческих банков на Кировской или от суеты «Детского мира». Разве можно создавать здания, где человек подавлен и истерзан. Честное слово, я готов молиться Дому Пашкова, ибо я знаю, что там самим архитектором дарована молитвенная тишина и благоговение перед Человеком. Человеком с большой буквы, хотя и строилось в крепостные времена…

— Помилуйте, вы горячитесь так, словно я создал всю стеклобетонную Москву. Тишина была полезна, пока мы не стали вновь столицей. В усадьбах тишины предостаточно — наслаждайтесь ею, а людям надо где-то работать. Конторы идут к облакам, дружище, мы управляем шестой частью суши. Не так ли?

— И воспитываете клерков своими лифтами, туалетами, барами, где можно трепаться за сигаретой и рассматривать модели мод… — Я остервенел до неприличия, но мне было уже все равно. — Потомки снесут эту казенную штамповку, как вы снесли половину Москвы из-за проспектов и автострад…

— А вот это уж не ваша печаль, — блеснул очками симпатичный доцент и разлил аккуратно кофе по чашечкам. — Мы, как врачи, у всех на виду, и рецептов — хоть отбавляй…

— Ты зашкаливаешь, Андрей, — обиделась за доцента Ольга и попыталась свернуть разговор на жену хозяина, которая где-то была за рубежом. Но меня понесло, и я выговаривал нечто совсем несуразное:

— Наши классики подражали античности, потому что умели стыдить. Стыдить Демидова за рабство, на которое он обрек своих рабочих, стыдить Строганова за нажитое обманом богатство. Они были судом нации, и кто не окончательно потерял совесть и честь — слышали этот голос. Судил мастер, лепя фигуру восставшего раба, судил паркетчик, набирая невиданной красоты цветы из палисандра и сандала, судил каменотес, граня вазу, где каждая жилка была открыта им самим по чутью и мере красоты. А вы напрочь забыли язык архитектуры — вы делаете на потоке клерков. Вы производите довольных комфортом мещан. — И так как взгляд мой многозначительно обвел в тот момент комнату, то Ольга рассерженно встала и взяла меня за рукав.

— Ты несносен, Андрей. Извини нас, Герман, но я так и не успела его обтесать…

Доцент улыбался, и смешинки плясали у него под очками, когда он подавал Ольге пальто и сумочку:

— Провинция должна быть честнее нас, Оля. Я сам бы хотел так горячиться, но уже не могу. Как вас хватает и на гражданственные эмоции, и на диссертацию! — съязвил напоследок он.

— Напишет он диссертацию — как же. Его приковывать к столу надо, — шутливо ответила ему Ольга, и уже другим, будничным, новым для меня голосом сказала мне: «Ты готов, восставший раб?»

Мы вышли на площадку.

VIII

После этой беседы Ольга на неделю уехала к матери, сославшись на недомогание. Я махнул рукой на работу и уже без всякой цели бродил по Москве, одурелый от непоправимо рушившейся карьеры, которую сам не желал делать. Улицы, как в калейдоскопе, мелькали перед глазами, не хотелось ни стилей, ни архитектуры. Все опостылело, и я пробовал пить в одиночку по вечерам. В рестораны стояли хвосты у входов, а в забегаловках разило водкой и нечистотами. Мне снились какие-то развалины и остовы бетонных коробок с выломанными перекрытиями, горели клееные элегантные арки, выгнутые как грифы и деки скрипок, лопались натянутые тросы мостов, и яркие шустрые автомобильчики срывались в кипящую пузырями воду. Я стоял и хохотал, глядя на гибель цивилизации, а потом просыпался в холодном поту и пил, не глядя, таблетки, оставленные Ольгой на тумбочке, где она держала косметику и всякие флаконы…

Спас меня от депрессии профессор, любезно пославший ко мне на «голубятню» очередного аспиранта-первогодка. Хорошенький ангелоподобный мальчик с русыми волосами горшочком и в кожаной куртке возник передо мной из утренней мглы и молча выложил на стол записку от шефа и яркий картонный буклет.

— Вы к кому? — устало спросил я, нахально потягиваясь на кровати.

— Профессор приглашает вас принять участие в конференции. Выезд в пятницу в восемь вечера. Вот билеты и программа… — Мальчик с любопытством покосился на Ольгины вещи, висевшие на стульях.

— Какая еще конференция, я болею, — ответил я и повернулся на бок.

От юноши пахло французским одеколоном и американскими сигаретами.

— Закурить найдется? — вяло прохрипел я и сел.

— Отличные, с фильтром… — он вытащил пачку и щелкнул зажигалкой.

«Вышколенный юноша, знает, чего хочет», — подумал я.

— Проходи, садись. А тряпки убери вон туда.

Он сел и поджал ноги в красных носках.

— Кофе желаешь? — Я поднялся и начал медленно приходить в себя. Какая дурость: человек пришел по делу, тащился на край Москвы, и потом вовсе не стоит выламываться перед возможным кандидатом наук.