Мурзук (сборник) - Виталий Бианки

Ух и страшно мне было, когда закрылась за бабушкой дверь и я остался с глазу на глаз с этим серым волком! Маленький был, а на всю жизнь запомнил.

Сижу на стуле как привинченный, чуть жив и дохнуть боюсь: кто его знает, что он думает?

Лай давно соскочил со стула, передней лапой на подоконник вскинулся и бабушку глазами проводил. Потом встал опять на все четыре, по избе походил, к миске своей подошел – в углу стояла. Да пустая. И вдруг ко мне направился.

Меня так и вытянуло на стуле: вот съест!..

А он подошел и голову ко мне на колени положил. Большущая голова, тяжелая.

Да нет, вижу – совсем добрый волк, кусаться и не думает. Страх меня отпустил, и я тихонько положил ему руку на голову.

Он – ничего.

Я стал осторожненько его гладить, как бабушка показывала. Ниже, ниже, а как носа коснулся – он и лизнул мне мокрым языком руку.

Я сошел со стула. Глядь, а в окно бабушка смотрит. Улыбается. Показывает рукой: открой форточку.

Я на подоконник, форточку открыл; бабушка и спрашивает:

– Ну как? Не очень страшный волк?

– Нет, бабуля.

– Вот и славно, оставайтесь вместе. А я скоро, я в обеденный перерыв наведаюсь – тут ведь мне недалеко.

Так вот я и начал привыкать к нашему Лаю. Но, конечно, особенного при нем ничего не делал: опасался, что он про меня бабушке скажет.

Волчьи зубы

Скоро я совсем решил, что Лай не волк. Он был мне добрым товарищем. Я его и гладил, и толкал, и за хвост дергал. Даже верхом на него залезал и ездил на нем по всей избе – отличная была у меня лошадка. И он никогда на меня не сердился, не ворчал даже.

Случалось, конечно, я и не совсем хорошо вел себя при нем. Мало ли что на ум взбредет, когда бабушки дома нет. Бывало, конфеты у нее из комода стащишь или там варенья ложечку-другую.

Правда, я всегда честно делился с Лаем всем, что удавалось стащить вкусного. Если два кусочка сахара стяну или две баранки – половину ему отдам. И он ничего – берет.

Потом, бывало, всегда попрошу его:

– Ты, Лаюшка, про это не говори бабушке. Тебе-то ничего не будет, тебя бабушка никогда не трогает, а мне… сам знаешь! Уж больно она скора на руку.

Лай: «Bay!»

Придет бабушка со службы – Лай сразу передними лапами ей на плечи и что-то ей на ушко шепчет.

То есть это я тогда думал так, что он ей про меня шепчет, хорошо ли я вел себя. А он, конечно, просто лизал ей ухо привычка у него такая была здороваться с бабушкой.

И сама бабушка делала вид, будто Лай что-то ей докладывает.

Вот я и боялся, как бы он чего лишнего ей про меня не сболтнул.

Бабушка окинет глазами избу, увидит, что в ней все в порядке, и говорит мне:

– Ну, вот молодец. Лай сказал мне, что ты сегодня хорошо себя вел.

И я уж совсем стал думать, что Лай во всем со мной заодно, что при нем можно пускаться на любые проделки.

И вот раз я заметил на полке над плитой забытый бабушкой коробок спичек. Конечно, я сейчас же решил устроить в комнате небольшой костер.

Мне – маленькому – необычайно нравился огонь. Да и теперь я могу часами сидеть у открытой печки и смотреть, смотреть, как желтое и красное пламя, то притаиваясь, то разгораясь, весело пляшет, то ручейком побежит по полену, то вдруг выстрелит, как из ружья, – треск, дым!

Угольки тоже люблю, когда они пышут живым золотом и загораются над ними синие язычки. Мне всегда какие-то фигурки чудятся в огне, разные там жар-птицы, чертики хвостатые, чьи-то лица.

Теперь я знаю, что бабушка ничего так не боялась, как того, что я, оставшись один, наделаю пожар. Она всегда брала с собой все коробки со спичками, когда уходила на службу. Попробуй я при ней потянуться к спичкам – она как даст мне по руке, крикнет: «Нельзя!» – прямо как на Лая. И уж как в этот раз она оставила коробок на полке, она сама не знает.

В углу стоял ящик с бумажками и разным мусором. Я вытащил его на середину избы, вытряс на пол и сложил из бумаги, лучинок и щепочек отличный костер. Потом поставил под полку табуретку и полез за спичками.

Но только я схватил коробок – и спички в нем тихонько громыхнули, – вдруг слышу, кто-то рычит сзади. Обернулся – Лай! Стоит, шерсть на шее поднял – совсем на себя не похож. Главное, зубы оскалил, страшные волчьи клыки.

Я так перепугался, что и с табуретки полетел. При этом спички выпали у меня из рук и рассыпались по полу.

Я поднялся на ноги. Потираю ушибленную коленку и спрашиваю самым добрым голосом:

– Ты что, Лаюшка, что с тобой? Ты не думай: я всего только одну спичку возьму, остальные все бабушке останутся. Мне только костер разжечь.

Лай слушает и молчит. Шерсть у него на загривке улеглась, и зубы под губой скрылись.

Но только было я потянулся к спичкам – вот уж предо мной опять волчья пасть! Губы сморщены, белые клыки оскалены.

Я скорей от него в дальний угол.

Тогда Лай лег и голову на лапы положил. Опять мой добрый, хороший Лай.

Я стал ему говорить, что, ладно уж, я не буду костра делать, только спички соберу и на место их положу, а то бабушка увидит – задаст горячих… Долго его уговаривал, ласковыми именами называл.

Он весело на меня смотрит, даже хвостом виляет. Но чуть я к спичкам – у него сразу глаза злющие делаются, зеленым огоньком зажигаются, и губа поднимается.

Так и не подпустил меня к спичкам до тех пор, пока бабушка не пришла.

Ну и, конечно, было мне за это дело от бабушки – ой-ой! До ночи на стул не садился.

– Так и знай раз навсегда, – сказала бабушка, – у Лая дружба дружбой, а служба службой. Коли тебе сказано – «нельзя!», – так и не думай делать: все равно Лай не даст.

В том-то и был весь фокус: ведь бабушка, когда я к спичкам тянулся, всякий раз говорила мне: «Нельзя!» А Лай это слово отлично знает.

Теперь-то все просто объясняется, а маленький я ничего такого понять не мог. Вот и считал, что Лай вроде бабушки. Думал, он глядит за мной и боится, как бы я избы не спалил.

Так он меня напугал, что после этого случая я при нем не только делать – даже думать плохое что-нибудь и то боялся.

Черноголовка

Дочери.

15/VI 1940 г.

В саду совхоза – там, где упал давно сгнивший забор и старинный помещичий сад соединился с диким лесом, – в густых елушках пела тоненькая черноголовая птичка.

Старик любил послушать ее песню.

Он жил в заново отремонтированном и выкрашенном в ярко-красный цвет домике, в самом отдаленном углу сада.

Вечерами садился старик на крыльце, задумчиво посасывая трубку, – и закрывал глаза. Из дому выходил кот – упитанный черный мурлыка – и садился рядом с хозяином. Так сидели они молча, и в елушках начинала петь веселая маленькая Черноголовка.

Вернее, заканчивала. Начинала петь Черноголовка с самого раннего утра, едва стряхнув с себя ночную дрему. И пела весь день до захода солнца. Пела, весело разыскивая маленьких червячков-гусениц для подруги: подруга ее сидела в гнезде, терпеливо высиживала птенцов. Пела, деловито перепархивая с дерева на дерево. Пела, прыгая по земле или усевшись отдохнуть на минутку на ветке.

Но днем старик ее песен не слышал: ведь утром и днем так много разных голосов, криков и шумов в саду и в лесу, а у Черноголовки не такая уж сильная песня. Да и думал старик о другом с утра. Каждое утро он брал плоский ящик, шел на берег озера и садился писать акварельные этюды. Старик был художником. Он постигал мир глазами. И, погруженный в свою работу, переставал слышать звуки.

А вечером работа заканчивалась. Надо было дать отдых натруженным глазам. Старик закрывал их – и ему тогда становилась слышна песня веселой Черноголовки.

У Черноголовки всего и была одна песенка. Но пела она ее часто, иногда меняя в ней некоторые ноты. Голос Черноголовки был чистый, звучный и напоминал маленькую флейту. Он то выводил нежную, замирающую к концу мелодию, то прищелкивал и трещал по-дроздиному, то шаловливо передразнивал голоса других птиц.

От этой песенки старику становилось хорошо на душе, немножко грустно и как-то особенно уютно.

Старик всю жизнь прожил один, и уюта ему больше всего не хватало в жизни.

Раз, когда он сидел так, вслушиваясь в звуки невидимой маленькой флейты, товарищ его – старый черный кот – бесшумно соскочил с крыльца, перебежал дворик и исчез в кустах.

Старик ничего не заметил. Закрыв глаза, он тихонько посапывал трубкой. Он думал, что его черный друг, как всегда, сидит с ним рядом.

Вдруг песня оборвалась жалким писком.

Старик открыл глаза, вынул трубку изо рта, с тревогой повернул ухо к елушкам.

Прошла минута, другая, третья. Нет, Черноголовка не пела больше.

Начинало темнеть. Ни шороха не доносилось из сада.

Вдруг черная хвостатая тень скачками бесшумно пронеслась от кустов к избе. Старик успел различить кота и в зубах у него – маленькую растерзанную птичку.