Что видно отсюда - Леки Марьяна

Фредерик выпростал руки у себя из-за головы, притянул меня к себе и приник своим лбом к моему.

— Я тоже люблю тебя, Луиза, причем уже очень давно, — тихо сказал он. — Может, и не целую тысячу лет, но около того. Это очень просто, с другого-то конца света. И теперь я боюсь, что вся моя жизнь перевернется. — Он смотрел на меня, он выглядел, как самый изможденный человек на свете. — Трижды — этого достаточно навсегда, Луиза, — прошептал он, — можешь мне поверить.

Марлиз, целиком завернутая в одеяло, резко села на матраце.

— А вы не могли бы прекратить? — громко сказала она, и от этого проснулся и оптик.

— Уже утро? — растерянно спросил он, пытаясь нашарить свои очки.

— Нет, — сказала я, — еще ночь.

Марлиз повалилась навзничь на матрац, оптик обстоятельно улегся снова. Фредерик выключил лампу над собой на придиванном столике. Мы переглянулись, хотя не могли видеть друг друга.

— Я буду спать, — сказал он. — Думаю, я не спал трое суток.

Он лег и отвернулся от меня. Может, и это был прием, которому учат в монастыре, подумала я, заснуть, хотя жизнь как раз начинает переворачиваться. Я откинулась на дверь спальни Сельмы и ждала, когда мои глаза привыкнут к темноте и к тому, что сказал Фредерик. Я слышала, как Фредерик заснул, он тоже весь завернулся, как Марлиз, только не в цветочек, а я бы всю ночь просидела здесь, рядом с Фредериком и с открывшейся любовью, и в какой-то момент рука спящего оптика упала с дивана на обритую голову Фредерика, да там и осталась.

Когда, проснувшись, мы пошли в кухню Сельмы и нам стало ясно, что никогда нам не привыкнуть к тому, что нас здесь не встречает Сельма, оптик сказал:

— Я бы сейчас лучше залез в свой «Периметр».

Я посмотрела на Марлиз и Фредерика. Фредерик стоял в дверном проеме в своем кимоно, прислонившись к косяку, Марлиз стояла у кухонного стола, как будто ее кто-то сюда поставил по той сомнительной причине, что не знал, куда еще ее поставить.

Марлиз скрестила руки на груди и сказала:

— А я вообще ничего не хочу, — и оптик закатил глаза. У него-то была тихая надежда, что Марлиз за ночь сможет стать другим человеком, потому что ведь жизнь начинается сначала, если в последний момент все-таки не нажал на курок. Он-то думал, что уж тогда непременно начнешь радоваться всякой мелочи, игре света на ветке яблони, к примеру, но Марлиз по-прежнему выглядела так, будто ей пришел счет за дополнительные расходы и одновременно у нее прорвало водопроводную трубу. Марлиз соскочила с лопаты самой смерти, но от себя никуда не ушла, считал оптик, не приняв в расчет то, что некоторые перемены даже под дулом ружья не терпят настойчивости.

— Этого «ничего» больше нет, Марлиз, — сказал он несколько резко, — оно, как известно, изничтожилось.

Марлиз злобно сверкнула на оптика глазами, и он так же сверкнул ей в ответ. Фредерик оттолкнулся от косяка и сказал:

— А я бы хотел сделать здесь уборку. Можно?

Раньше кухня Сельмы всегда блистала чистотой. Но с тех пор, как ее руки деформировались, она уже не могла обеспечить себе такую чистоту, а допустить чью-то помощь она тоже не могла. Поэтому пол был в пятнах, вокруг ножек стола образовались круги из растоптанных крошек. Под кухонной лавкой завелись мотки пыли. Вокруг ручек подвесных шкафов и холодильника были темные тени, вокруг кнопок на газовой плите и на стеклянных дверцах буфета пестрели отпечатки пальцев.

— Но только не сейчас, — сказала я. — Может, ты сперва позавтракаешь? Ты же всегда голодный.

Оптик вытянул меня и Марлиз за рукава из кухни.

— Оставь его, — сказал он в холле, — ему это на пользу. — Он достал из гардероба Сельмы свое пальто. — Каждое просветление начинается с мытья пола и им же заканчивается, — сказал он. — Может, потом у него в голове совместятся вещи, которые не имеют между собой ничего общего. — Оптик улыбнулся мне в зеркало на стене: — И ты тогда сможешь ронять эти вещи сколько душе угодно. — Он погладил меня по плечу и сказал: — Пока.

Марлиз пошла со мной, а это одно уже доказывало, что оптик промахнулся в своих суждениях, потому что с Марлиз еще никто никогда не мог пойти погулять. На ней было платье Сельмы, кофта Сельмы, пальто Сельмы. Когда мы свернули на ульхек, я замедлила шаг, потому что шла по этой дороге впервые без Сельмы. Марлиз покосилась на меня.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Я пойду вперед, — сказала она так, будто нужно было обратить в бегство преступника, нападающего на нас спереди.

Посреди ульхека, откуда была видна деревня, она остановилась.

— Это было землетрясение, — сказала она, глядя издали на свой дом. — Землетрясение, которое затронуло только мой дом. — Она посмотрела на меня: — Вот это да!

Я кивнула. Потом мы пошли дальше, миновали Дом самоуглубления и продолжали двигаться друг за другом, не говоря ни слова, совершенно так, как этого хотела Марлиз.

А Фредерик в это время встал посреди кухни и сделал несколько глубоких вдохов. Теперь стало наконец-то тихо, так тихо, что он, казалось, слышал тиканье дорожного будильника Сельмы в ее спальне, который ни разу не побывал ни в одном путешествии и, наверное, именно поэтому тикал так громко, чтобы обратить чье-нибудь внимание на свою бесполезно прожитую жизнь.

Фредерик приступил к уборке кухни. Он достал из буфета Сельмы всю посуду, все вилки-ложки и ножи, все сковородки, кастрюли и миски, а заодно и все припасы. Он принес из гаража лестницу-стремянку и протер плафон лампы снаружи и изнутри. В нем лежали три дохлых мотылька. Фредерик осторожно их достал, отнес на ладони в сад и закопал там.

Он почистил все шкафы сверху, внутри и снаружи, он залез в холодильник и в духовку. Он взял с кухонной скамьи кипу бумаг, буддийскую книгу оптика, забытые списки того, что нужно купить, и рекламные проспекты, в которых Сельма отмечала выгодные скидки. Среди них лежало письмо.

Дорогой Фредерик, — читал он, — Сельма умерла. Она очень хорошо к тебе относилась. Единственное, что ей в тебе не нравилось, это сдвиг по времени. Вероятно, мы правда не подходим друг другу. Это не так плохо. В окапи тоже ничто не подходит одно к другому, тем не менее это непостижимо красивое животное.

Фредерик сложил письмо и сунул его в карман кимоно. Он положил книгу и проспекты на кухонный стол и выбил подушки для сиденья.

Он помыл посуду, вилки-ложки. Он протер банки с мукой, сахаром и консервные, протер стекла, очистил кастрюли и сковороды. Все тщательно вытер и убрал в шкафы. Он помыл окна и рамы, дверь с обеих сторон. Потом отнес стремянку в гараж.

Закрывая ворота гаража, он невольно бросил взгляд на луг у опушки леса, чтобы проверить, не стоит ли там случайно косуля, которую следовало прогнать ради ее же блага. Фредерик точно знал, что делать в доме Сельмы и вокруг него, а что оставить как есть. Он знал это из моих писем, из более чем семисот моих писем.

Он пошел назад в дом. Все это время его голова была пуста, настолько лишена мыслей, насколько этого умел добиться только он. Теперь, когда он открыл дверь, в его голове возник один вопрос, а именно: когда входишь в старый дом, не входит ли и старый дом в тебя.

В маленькой кладовке в конце холла Фредерик нашел пылесос. Он был прислонен к сушилке для белья, на которую Сельма развешивала белье так, как полагается его развешивать.

Фредерик пошел в кухню и пылесосил пол, как вдруг в дверях возникла моя мать.

Он выключил пылесос.

— Привет, — сказала она. — А где все?

— Сейчас никого нет дома, — сказал Фредерик и показал на потолок: — Только ваш муж. Он наверху.

— Опять я опоздала, — сказала моя мать. Она прислонилась к косяку и вздохнула: — Вам это знакомо? Когда опаздываешь.

— Раньше да, — сказал Фредерик, — а там, где я живу сейчас, мы все очень пунктуальны.

— Охотно верю. — Взгляд матери скользнул по кухне. — Вы и здесь очутились в самый подходящий момент.