Страстная неделя - Луи Арагон

Что касается князя Ваграмского, то ему, должно быть, до смерти надоело слушать разговоры герцога Граммона с герцогом Люксембургским, классический диалог двух глухих, когда один ждет, чтобы другой сделал наконец передышку между двумя бесконечными историями об армии Конде, и, воспользовавшись благоприятным моментом, вставляет свой рассказ о Португалии. А герцог Круа д’Аврэ, который мыслями и не покидал Версаля… — держу пари, что он тихонько дремлет наедине со своим прошлым в уголке кареты в неизменном пудреном парике с косицей и височками.

В почтовом дилижансе, в котором продолжал свой путь маршал Макдональд, кроме него, находились еще барышник, два коммивояжера, старая слепая дама с компаньонкой, семейство парижан — в числе их девочка с котенком на руках — и какой-то англичанин, время от времени отмечавший что-то в своем блокноте. Всем было тесно, а после появления новых пассажиров в военной форме стало еще и чуточку страшно. Кто он, этот генерал? Во всяком случае, ясно одно: это генерал. На него искоса поглядывали и молчали. Правда, с Парижа они вволю насмотрелись на военных, но что-то не видно было, чтобы генералы разъезжали в обыкновенных почтовых дилижансах. Стало быть, и генералы теперь — на манер всех прочих смертных — удирают в дилижансах? Мало-помалу пассажиры успокоились. Коммивояжеры вполголоса возобновили прерванный разговор. Для общей беседы атмосфера была явно неподходящей. Да и здешний пейзаж не мог дать пищи для разговора, ибо дилижанс катил по однообразной равнине мимо Шанблэ, где торчал высокий шпиль собора, затем начался подъем на откос, затем дорога поворачивала на Телль, и тут на открытом плато их снова настиг дождь.

Было, должно быть, около пяти часов, когда дилижанс добрался до Гобетской равнины, откуда шел спуск к Пюизэ-ле-Обержэ. Тут обычно меняли лошадей. Маршал рассеянно прислушивался к словам барышника, который показывал куда-то влево, где стоял замок постройки минувшего века, и даже назвал фамилию его владельца. Здесь процветало производство вееров. Или, вернее, оправ для вееров. Странный край, живущий поделками такого рода! Основа его благосостояния — рассеянно-кокетливый взмах ручки, жест, который уж никак не назовешь жизненно необходимым. Жак-Этьен припомнил, как он когда-то преподнес Полине Леклерк веер, о котором продавец сказал: «Этот веер принадлежал госпоже де Брюан…» Уж не это ли имя произнес барышник, говоря о владельце замка? У Полины были самые крохотные ручки во всем мире, и веер казался естественным продолжением ее изящных пальчиков… Странно, что это вспомнилось ему именно сегодня! Через эту деревушку, насчитывающую от силы сотню хозяйств, прошел отряд роты князя Ваграмского, половина солдат пешие, окруженные измученными всадниками, и все сердитым жестом поднимали воротник и с упреком вскидывали глаза к небу, хмурившемуся все больше. Когда тот, другой, возвратится в Лувр, он пройдет, как и прежде, через Маршальский зал, заложив руки за спину, вдруг остановится перед каким-нибудь солдатом, скажет ему: «…а ведь мы с тобой где-то встречались…» Gomediante, comediante[12]. А когда он вступит в зал Мира, кто соберется там, чтобы приветствовать императора? Какие из бывших его соратников… из тех, что в прошлом году присягали на верность королю… Макдональд представил себе хорошо знакомые лица, видел даже горделивую осанку, одинаково однообразные поклоны, церемонные жесты дам, приседающих в реверансе… Королева Гортензия, госпожа Реньо де Сен-Жан-д’Анжели, герцогиня Фриульская… И вдруг его словно укололо: ведь Полина была с Бонапартом на острове Эльба… а вдруг она вернется в Париж? Он вздрогнул всем телом. Ей-богу, можно подумать, что всю свою жизнь он был влюблен в Полину! Уже давным-давно он позабыл генеральшу Леклерк, которая здорово его обманывала, и с кем — с лучшими его друзьями! И какое ему, в сущности, дело до принцессы Боргезе? Плевать он на нее хотел!

Мелкий, нудный, надолго зарядивший дождь. Грязь, всюду грязь без конца и края. Дилижанс проехал мимо группы строений, — даже деревушкой их не назовешь. Просто торчало что-то вдоль дороги. Отставшие от своих частей солдаты выклянчивали у дверей ночлег. Были и другие — конные, пешие, которые продолжали путь, не зная, где застанет их ночь, — бесконечно разматывающийся клубок королевской гвардии, и жандармы, и легкая кавалерия, и гренадеры, и другие гвардейцы — все в парадной форме, еще не побывавшей под огнем, но уже не выдержавшей испытания водой: плащи, супервесты, кожаные штаны; и в том, что народ зовет их «красными» ротами, было что-то бесконечно ироническое! И вместе с мушкетерами — швейцарцы, что они-то могут сделать? Всего и пяти тысяч не наберется. Но их, устало бредущих по дорогам, которым не видно конца, бредущих в беспорядке, можно смело уподобить десяти тысячам Ксенофонта{68}… Целая армия. Исход некоего мира. Итог долгих веков. Чудовищное смешение всех представлений о величии. Карикатура на преданность, карикатура на героизм. Позорно рухнувшая легенда. Жалкая знать с нездоровой кровью, и покорители Европы — немыслимая, противоестественная смесь. Лористон, Лагранж, Мармон, Макдональд в одном ряду с Граммонами, Ноайлями, Дама, и тут же Домбиду де Крюзейль, Леларж де Лурдуньекс, Бурбоны-Бюссэ, Галли де Менильграны, Форбены дез Иссары, Готье де-ла-Клопери… Цепь, звеньями которой являются наполеоновские наместники и наполеоновские ветераны — солдаты наполеоновской гвардии, под знаменами с начертанным на них латинским девизом, в бутафорских костюмах, расшитых золотым и серебряным галуном (завтра их обнаружат в брошенных фургонах и растащат местные жители), старые или новые клятвы до гроба и клятвоотступничество, — все это шлепающее сейчас по грязи; и с обеих сторон — бесконечная панорама чахлых нив и роскошных домов, которые переходят от военных феодалов к титулованным купцам, променявшим доспехи на веера или перламутровые пуговицы — на сукна, на биржевые спекуляции, на фабрики… В кузнице в Пюизэ высокий мрачный малый в форме дворцовой стражи ждет, когда подкуют его лошадь, а сам еле держится на ногах…

Под мелким дождем маршал только что вылез из дилижанса, чтобы размять ноги, как вдруг карета, запряженная четверкой лошадей, ехавшая по дороге из Бовэ, остановилась возле него. Он услышал крики и голос Нанси: «Папа! Папа!» — и увидел вздернутый носик и светло-карие глаза своей дочки, походившей на отца, как может походить кошка на тигра, вишенка на пушечное ядро. Но голос у нее был совсем как у Мари-Констанс в Сен-Жермен-ан-Лэ. Мари-Констанс — единственная его любовь, его молодость…

— Что ты тут делаешь, герцогинюшка? — спросил он, нежно целуя Нанси. — Носишься одна по дорогам без своего префекта? И со всем выводком…

Он указал на своих внуков: младенцы хныкали в пеленках, пускали слюни, тянули маленькие кулачонки к серому небу, и няня в черном шерстяном платье подтирала их со всех сторон… Нанси объяснила отцу, что муж отправил их в Париж.

— В Париж? Так вот что, сударыня, сделай-ка одолжение, отправляйся вместе со своим родным отцом обратно в Бовэ!

Надо полагать, что Сильвестр ровно ничего не понял в происходящих событиях. И в самом деле, Сильвестр ничего не понял… Какая еще война в Пикардии? Он, видно, воображает, что мы живем при Людовике XIV? Но покинуть Бовэ ради Парижа — это все равно что сделать выбор между Сциллой и Харибдой!{69} Если даже предположить, что они не сразу очутятся в Париже, то все же носиться по дорогам в эти дни…

— Я-то уж достаточно навидался в Сен-Дени! Нет, нет, дочка, меняй направление! Кстати, ты не знаешь, куда поехал король? Вы его у вас, в Бовэ, видели?

В Бовэ его видели. Поехал он по дороге, ведущей в Кале. А остальные…

— Как в Кале? А не в Амьен?

— Нет, не в Амьен.

— Ага, значит, все по-прежнему. Заметь, он вполне может свернуть по дороге еще куда-нибудь: Людовик Восемнадцатый каждые десять минут меняет решения! Из Пуа имеется дорога, идущая прямо на Амьен… Самое досадное, что у всех создается впечатление, будто он хочет удрать в Англию.

— А почему бы ему туда не поехать? — спросила Нанси.

Но ведь он не туда направляется. Отнюдь нет. А беда в том, что, если дорога поворачивает к северу даже только в Абвиле, все равно создастся впечатление, — непременно создастся, и притом вполне определенное, — а это может обескуражить наиболее надежных сторонников монархии, которые в Пикардии и в Артуа как раз особенно многочисленны. Поди сопротивляйся в таких условиях: ты лезешь в драку, а твой повелитель потихонечку улепетнул!

— Ты знакома с этим дурнем? — Такими словами маршал представил дочери своего адъютанта, который почтительно поклонился. — Вообрази только: влюбился в одну итальянку, а ей уже под шестьдесят.

Отнекивания, краска, выступившая на щеках, придали убедительность шутке развеселившегося герцога. Но дилижанс уже тронулся в путь.