Ароматы кофе - Энтони Капелла

Раз отец выводит Эмили на улицу, показать ей кое-что. У края тротуара стоят три фургона для перевозки керосина, раскрашенные в ливрейные, черные с золотом, цвета «Кастл», тарахтящие двигатели заполняют улицу едким дымом. Сбоку на каждом знакомая картинка с замком, красующаяся на кофейных пачках Пинкера, поверху слова: «„Кофе Кастл“ — выбор заботливых жен».

— Это предложил Кэрнс. Фургоны разъезжают по городу, развозя свой товар, а народ смотрит и думает: «А не заказать ли нам „Кофе Кастл“»?

— Похоже, ему еще и спасибо надо сказать, что Большую Любовь сюда не приплел, — бормочет Эмили.

Но все же единственной отраслью их империи, которой не коснулся расцвет, стали безалкогольные бары. Иногда Эмили сопровождает отца, который наведывается туда, пытаясь решить проблему.

— Дело, конечно, не в идее, — говорит Линкер, оглядывая полупустой зал кофейни. — Вон «Лайонс», они продают свой чай, как и мы, через бакалеи, но в их заведениях, говорят, полно народу.

— Может, бары неудачно расположены? Чайные «Лайонс» находятся на оживленных улицах, так что женщины, делающие покупки, могут заскочить туда ненадолго. А наши бары находятся в жилых кварталах.

— Все потому, что они преобразованы из питейных заведений, — вздыхает отец. — Думаю, на этот раз я недооценил вкусы публики, Эмили. И если наши бары не дают прибыли, придется их закрыть.

— Но я-то считала, в самих этих барах главная идея всего? — озадаченно произносит Эмили. — Или трезвость уже не твоя цель?

Линкер поджал губы:

— Разумеется, моя цель — трезвость. Но, пожалуй, средства будут иные — может быть, пачка кофе сумеет поменять привычки рабочего люда.

— Пока будут питейные заведения и алкоголь, не исчезнет и пьянство, — напомнила отцу дочь.

Тот повел плечами:

— Пусть так, но бизнес, не приносящий прибыли, не может быть орудием перемен. Пока не будем ничего предпринимать. Может, рыночная картина изменится.

Глава сорок шестая

Я блаженно и сыто нежился в объятиях Фикре. Стоило кому-то из нас шевельнуться, вспархивало душистое облако — перед свиданием со мной Фикре стояла, как это делают женщины бедуинов, обнаженной у курильницы с миро, чтобы ароматизировать кожу, и теперь этот аромат слился с влагой нашей любви, запахом мешковины под нами и кофейными ароматами нашей импровизированной постели.

Внезапно я рассмеялся, вспомнив про Определитель: сколько там составляющих, но в конечном счете человека просто влечет инстинкт: да, хочу это, сейчас; как это приятно.

— О чем ты думаешь? — спросила она, шевельнувшись под моей рукой.

— Об одном совершенно дурацком эксперименте, которым занимался до отъезда сюда.

И я рассказал ей про Определитель, про Линкера и про ящички с пробами…

— Очень, очень хочу посмотреть! — Фикре вскочила — ее темперамент не выдерживал длительного покоя; через считанные минуты после любви ей уже снова хотелось еще: больше секса, разговоров, больше страсти, рассуждений о будущем. — Они у тебя здесь?

— Да, тут где-то.

Я отыскал ящик с ароматами, принес ей.

— А твой любимый — какой?

— Пожалуй, вот этот.

Я вскрыл склянку с этикеткой «яблоко». Внезапно мне показалось, что запах улетучился, — я не почувствовал почти ничего. Но вот еле ощутимо пахнуло чем-то безжизненно тусклым и пресным, как молоко.

— Теперь мне кажется, что он ужасен. — Я передал ей склянку.

Она понюхала, пожала плечами:

— Слабый какой-то.

— Ты изменила во мне чувство запаха.

— Это Африка изменила.

— Ты и Африка.

Я вернулся в постель, и она снова пришла ко мне.

— Я нашла одно его стихотворение.

— Чье?

— Того француза, который здесь жил. Хочешь послушать?

— Ну, если надо…

Она уселась на мешках с кофе, скрестив ноги, естественная и непринужденная в своей наготе, и стала декламировать вслух.

— Довольно, — сказал я через пару минут. — Прекрати, Фикре! Сплошные звуки… никакого смысла.

— Он же прямо упивается словами, — упиралась она. — Неужели ты не слышишь?

Она вскочила и стала ходить по комнате, декламируя и взмахивая в такт рукой:

Est-ce en ces nuits sans fond que tu dors et t’exiles,Million d’oiseaux d’or, ô future Vigueur…

Я не мог сдержать улыбку — она завелась, как ребенок, но слетавшие с ее губ французские слова, бесстрастные по сути, звучали удивительно эротично.

— Иди ко мне.

Mais, vrai, j’ai trop pleuré! Les Aubes sont navrante…

— Хочу снова трахаться.

— A я нет! Хочу читать стихи!

Ухватив за лодыжки, я закинул ее обратно на постель. Она сопротивлялась, царапаясь, отбиваясь, хохоча и все пытаясь горланить свои стихи, когда я уже завладел ею. Даже когда я вошел в нее, не иссякла в Фикре эта странная, демоническая энергия. Она вывернулась и уже оказалась поверх меня, и даже когда я кончил, все не унималась, скача на моем обмякшем достоинстве, выпаливая:

Ôque та quille éclate! Ô que j’aille à la mer![46]

И ее ногти неистово впились в мой живот.

Разумеется, стишки были так себе, но что-то было в их мелодике, в этом примитивном, дикарском барабанном ритме, и он пульсирующим эхом отзывался в моей крови.

И я подумал: «Я вовсе не плантатор. Я вовсе не торговец кофе, И, конечно же, я вовсе не супруг».

И пообещал себе: когда все это кончится, я снова стану писать — я заново открою в себе того буйного, ликующего суккуба, который прежде жил во мне и писал стихи.

— Я придумала, — произносит голос Фикре.

— У-м-м? — выхожу я из дремоты.

Что-то твердое, легкое и сухое протискивается у меня между зубов. Я плююсь и открываю глаза. Она вкладывает мне в рот с ладони кофейные зерна. Улыбается и кладет остальные себе в рот, быстро пережевывая каждое сильными зубами, как кошка, грызущая косточки.

— Ты ешь немолотые зерна?

— Это вкусно! — кивает она.

Я неуверенно пробую на зуб одно. Она права — это вкусно: чистый вкус неразбавленного кофе.

— К тому же тебе пора просыпаться. — Она делает паузу. — Вот что я придумала. Я решила, что мы должны убить Ибрагима. Это единственный выход.

— Как такое возможно?

— Ты должен нанять башибузуков. Наемных убийц. Они его убьют, и мы с тобой сможем быть вместе.

— К несчастью, ты куплена под залог. Он в пустыне мне про это сказал. Даже если он умрет, его кредиторы тебя заберут в счет долга.

Фикре сверкнула глазами.

— Как я его ненавижу! — Она снова бросилась на постель. — Когда это все кончится, надо сделать так, чтоб мир перестал быть таким!

— Мало тебе наших забот… — пробормотал я.

Фикре потянулась, провела рукой мне по щеке:

— Теперь, когда у меня есть ты, когда есть все это, я хочу жить! Чтобы быть с тобой.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал я.

Снова все та же успокоительная ложь.

Глава сорок седьмая

«Едкий» — вызывается горечью, сменяющей сладость в основной модуляции вкуса.

Тед Лингл. «Справочник дегустатора кофе»

В ночной тишине раздался вопль.

Кику тотчас поняла, что это не крик человека, наступившего на змею или поранившего руку пестиком, растирая зерна маиса. Это даже не был крик от боли. То был крик человека, пытавшегося — отчаянно и сбивчиво, — поведать другим, что произошло что-то ужасное.

Кику бросилась вон из своей хижины. По тропинке со стороны лагеря белых людей шла, спотыкаясь, Алайа, одной рукой прикрывая грудь, другую прижимая ко рту, будто вот-вот задохнется.

Кику вместе с другими женщинами, услышавшими шум, подхватили ее и провели в одну из хижин. Мало-помалу все узнали, что произошло. К Алайе подошел мужчина, но ей он был неинтересен — или, вернее, интересен самую малость, только чтоб согласиться пойти с ним в его хижину. Он сказал, что у него есть для нее подарок, и, правда, он протянул ей ожерелье. Но Алайа не хотела давать ему то, что он от нее хотел, тогда он ее ударил, и повалил на землю, а потом взял то, что хотел, силой.

— Что это был за мужчина? — спросила Кику. — Тот, который сделал с тобой это?

— Винията Анантан, — прошептала Алайа.

Это был бригадир из тамилов. Это все намного осложнило. Работники боялись бригадира куда больше, чем массу Крэннаха или массу Уоллиса. Только бригадир мог определить человека на легкую работу, скажем, с мотыгой, или на тяжелую, скажем, двигать поваленные деревья. Бригадир мог исподтишка огреть палкой по ногам, если решал, что кто-то не слишком усердно трудится. Бригадир мог урезать жалованье, если кто-то не сделает то, что тот приказал.

Кику понимала, если деревенские теперь не выступят все вместе, то жизнь для всех станет невыносимой. Он пошла к себе в хижину, отыскала свою палку сикквее.