Служители ада - Юлиан Шульмейстер

— День добрый, пан Бучацкий!

— День добрый, пан хозяин!

Обходителен Давидяк с Бучацким, ломовиков во Львове значительно меньше, чем желающих их понимать.

— Попрошу пана еще раз съездить на склад за сырьем, договорился еще об одной партии.

— Можно съездить! — соглашается Бучацкий. — Только нужен помощник, давно хотел попросить пана хозяина. С погрузкой подолгу простаиваю.

— Дам помощника! — соглашается Давидяк. Дармовых работников много — лошадей мало. Бучацкому идет солидная плата, быстрее обернется — больше совершит ездок.

— Дали бы этого еврейчика, — кивает Бучацкий на дверь, скрывшую Фалека. — Шустрый, быстро управляется.

Давидяк заметил усердие нового доходяги:

— Ладно, пусть едет!

В коридоре, спрятав пакетик за пазуху, Фалек вчитывается в бесконечно дорогие крупные овальные буквы: «Любимый и единственный! Каждый час, каждую минуту с тобой, все время думаю: жив ли, что делаешь, какие еще выпадут муки на нашу несчастливую долю, на нашу любовь?!».

Весь вечер сочиняет ответ, без конца переделывает, перечитывает немногие строчки: «Любимая! Твоя весточка — огромное счастье. Береги себя для Ганнуси, в ней наша любовь, наши жизни. Умоляю, не ищи встреч. Не станет вас — и мне незачем жить».

Пришел на фабрику, только начал работать — не дождется Бучацкого. Увидел въехавшую во двор подводу — идет навстречу медленно, с трудом себя сдерживая, сжимает в руке многократно сложенный листок. Поравнялся с возчиком, шепчет:

— Пан передаст письмецо?

— Не передам! — спокойно отвечает Бучацкий, будто не было вчерашнего письма и посылки.

Ошеломлен Фалек: неужели случилась беда или возчик от него отмахнулся?

Расплылся Бучацкий в улыбке, подмигивает:

— Сам передашь письмо своей женушке. — Кричит на весь двор: — Пошевеливайся! Хозяин приказал со мной ездить за шкурами.

Исчезли все страхи, тревоги, сомнения, об одном только думает: «Встречусь с Наталкой! Где, когда, при каких обстоятельствах?».

Сидит на подводе, мучится в догадках, не обращает внимания на дома и прохожих. Так и доехали до самой Гелянки. На безлюдной улице в безлюдном дворе подвода остановилась у приземистого одноэтажного здания.

— Сиди и жди! — приказывает Бучацкий и снова подмигивает.

Вошел Бучацкий в склад, Фалек сидит ни жив ни мертв. Хочет и не хочет увидеть Наталку. Полгода не виделись, несбыточной мечтой стала встреча. Только бы взглянуть на улыбку ласковых губ, на миг насладиться нежностью бездонных очей, черных как ночь и ярких как звездочки, прикоснуться рукою к руке. Прикоснуться! Увидит злой человек — и на этом кончится жизнь. Наталкина жизнь!

Вышел Бучацкий со склада, кричит:

— Пошевеливайся, грузи шкуры!

Вошел за Бучацким в склад, подкашиваются от волнения ноги, мурашки бегут по телу. Вглядывается в сизую муть и не видит Наталки. Слава богу! Носит связку за связкой, аккуратно укладывает на подводу, мечтает побыстрее закончить работу и страшится ее окончания, надеется увидеть Наталку и боится, что встреча не состоится.

Подвода наполовину нагружена, Бучацкий доволен работой:

— Перекур! Иди в сторожку, передохни.

Старая сторожка бездействует: склад работает на ничтожную часть довоенной мощности. Охранник дежурит у входа одного из семи складских помещений. В остальных— двери и окна заколочены досками. Не хочется Фалеку прятаться от нежного солнышка:

— Спасибо, передохну во дворе.

— Иди куда сказано! — строго прикрикнул Бучацкий, а в глазах: «Ну и дурень, до чего ж непонятливый!».

Екнуло сердце: свершается то, чего желает и опасается. Свершается!

Убыстряя шаги, приблизился Фалек к сторожке. Остановился у входа, глотнул воздуха и ринулся в дверь. Обхватили шею Наталкины руки, прижимают к груди, по его щекам катятся ее слезы, губы слились с губами. Так и стоят — мгновения сменяются мгновеньями.

— Родной! — первой очнулась Наталка. — Дай хоть погляжу на тебя.

Лучше бы не смотрела. Не раз видела издалека, в полумраке, в строю, среди многих, и это приносило невероятную боль. Нет границ у человеческой боли — поняла, когда встретились с Фалеком с глазу на глаз, когда прикоснулась к своему горю, ничем не прикрытому, во всей его ужасающей обнаженности.

— Увезу тебя! — лихорадно шепчет Наталка. — Договорюсь с паном Иваном и в каком-нибудь ящике отвезем домой — в нашу квартиру.

Хочется Фалеку вырваться из гетто, но тогда его ждет еще более страшная пытка — ожидание мучительной смерти не только своей — Наталки, Ганнуси, всех, кто знает об их «преступлении». Он станет виновником гибели самых близких, родных. Что угодно, только не это!

— Наталочка, жизнь моя, солнышко мое ясное! — ласкает Фалек щекою щеку, целует ухо. — Что ты выдумываешь, о чем говоришь, девочка моя глупенькая. В гетто живу легально, с хорошими товарищами, никто не обижает. И на фабрике работа до силам. Береги только себя и ребенка, больше ничего мне не надо. Так и доживем до конца ужасной войны, потом все переменится.

— Неправда, неправда, неправда! — твердит сквозь слезы Наталка. — Знаю, как вас мучают — одни кости, в чем только душа держится?

— Наукой доказано, что худые живут дольше, — грустно пошутил Фалек. — Гетто — не мед, но подумай, каково будет в городе? В нашей квартире прятаться негде, найдут при первом же обыске. И тогда! Или хочешь сделать зло Снегурам, Семенишиным, другим добрым людям?! Нет-нет, никуда не уйду из гетто.

Наталка прижимается к Фалеку, ласкает и думает, думает. С Фалеком бессмысленно спорить! Он не изменит решения. И в гетто нельзя оставлять. Надо что-то придумать, их квартира под подозрением, а убежище должно быть надежным…

Так и не заметили, сколько прошло времени, когда приоткрылась дверь сторожки и раздался голос Бучацкого:

— Перекур закончился, за работу!

Начался самый счастливый период в жизни Наталки и Фалека: плывут по реке беспросветного горя, нет мочи добраться до цели, но силу черпают в письмах и мимолетных встречах. Так и живут — от письма до письма, от встречи до встречи.

Счастье длилось недолго. Наталка больше не является… Пан Иван сообщил:

— Выследила сволота пани Наталью. Только вышла она из сторожки, как на нее напали лайдаки,[46] надавали пощечин, скрутили и остригли наголо. Пригрозили прикончить, если будет якшаться с евреем. И пану нельзя ездить на склад, могут убить. Хлопцы со склада сказали.

Наталочка избита и опозорена! Что с ней сделали? Может, пан Иван не все рассказал?.. Почему люди так ненавидят друг друга, почему так сильны предрассудки? Предрассудки — и Наталка! У любви свой язык, не знающий никаких предрассудков. А старики Снегуры, Василий Гринко, Семенишины, Бородчук, Бучацкий? А сколько украинцев казнено за то, что скрывали евреев! Конечно, и с предрассудками есть. Нечему удивляться: сотни лет тут насаждался расизм, националистические вожаки убеждали украинцев в их превосходстве над «жидом», «москалем», «ляхом». Установилась Советская власть — устранила национальную рознь, но за неполных два года не могли изжить себя вековые предрассудки. И вот фашисты снова раскаляют их добела, разъединяют тех, кто ради спасения своей культуры, свободы и жизни должны сообща сражаться с поработителями. Все же прав Шудрих! Прав? Как сражаться со всесильным врагом, не имея на победу ни единого шанса?! А разве не мог бороться против унижений?! Всегда бежал от борьбы — теперь бежать некуда. Но надо ли безрассудно лезть на гибель?.. Ни один человек не пробил головой каменную стену. Одну стену! А гетто в кольце тройных стен — каменных, эсэсовско-полицейских и расистского изуверства. Не осталось и половины довоенных евреев, — сколько потребуется времени для истребления другой половины?! Все это так, но Шудрих думает не о стенах гетто, а о том, чтобы до последней секунды прожить человеком.

Глава одиннадцатая

1.

Генерал-губернатору Франку не нравится кабинет губернатора Вехтера. Сочетание громоздкой «фюрерской» и старинной французской мебели свидетельствует об отсутствии хорошего вкуса. Ничего не поделаешь, таковы они, губернаторы эсэсовской службы. Это даже лучше: такие, как он, действуют без сантиментов, их не мучают сомнения и угрызения совести. К маловыразительной физиономии Вехтера вполне подошел бы мундир обер-ефрейтора, а он прекрасно управляет Галицией. Близится желанное время, останутся позади кровавые будни, выполнив свой долг перед родиной, с чистой совестью отдастся призванию. Тогда и решит окончательно, чему посвятит свой талант — музыке или поэзии. А может, юриспруденции, германскому праву? Музыка, поэзия и наука — грани его таланта, но подлинное творчество ему еще недоступно, история возложила на него величайшую миссию — удвоить территорию рейха, создать жизненное пространство для будущих поколений немцев. Для любого другого эта миссия стала бы единственным содержанием жизни, ему — мало. Только бы не упустить свои лучшие годы. Надо спешить, неизбежное падение Сталинграда ускорит события.