Пол Келвер - Джером Джером

Томные очи мисс Селларс были устремлены на меня; алые губы мисс Селларс подрагивали; лилейная грудь мисс Селларс вздымалась и опадала. Мне показалось, что никогда еще такая красота не воплощалась в одном существе.

— Нет, я жнаю, — вымолвил я, — я люблю вас.

Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но что-то этому мешало. Оказалось, это потухшая сигара. Мисс Селларс заботливо взяла ее и выбросила. Наши губы сомкнулись. Она крепко обняла меня за шею.

— Вот-те и на! — откуда-то издалека послышался голос миссис Пидлс. — Ничего себе!

Дальше я смутно помню вроде бы очень горячую дискуссию, к которой все, кроме меня, проявили, кажется, живейший интерес, причем мисс Селларс очень благовоспитанным ледяным тоном защищала меня от обвинений в том, что я — «не джентльмен», а миссис Пидлс уверяла, что никто этого и не говорил. Спор принял характер замкнутого круга. Ни один мужчина никогда не шел целовать мисс Селларс, не имея на то законного нрава, и не посмеет. Целовать мисс Селларс без драна на то — значило не быть джентльменом. Мисс Селларс призвала меня опровергнуть злобный навет в том, что я — не джентльмен. Я пытался разобраться в ситуации, когда Джармэн, довольно-таки грубо схватив меня за руку, предложил мне пойти спать Мисс Селларс, схватив меня за другую руку, предложила отказаться и не ходить. Пока я был с мисс Селларс, я не хотел идти спать, о чем и сказал. Нежелание уходить было убедительным доказательством того, что я джентльмен, для мисс Селларс, но не для остальных. Спор перешел в иную плоскость — теперь выяснялось, леди ли мисс Селларс. Чтобы доказать это, но мнению мисс Селларс, мне надо было еще раз сказать, что я ее люблю, Я сказал, добавив под влиянием собственных литературных произведений, что готов отдать за нее жизнь, если кровь сердца моего хоть в малой степени послужит доказательством. Это разрешило все сомнения, и миссис Пидлс заявила, что в таких обстоятельствах ей остается только взять назад все, что она сказала; на это мисс Селларс великодушно заметила, что всегда в глубине души считала миссис Пидлс хорошей женщиной.

Общее веселье, тем не менее, куда-то улетучилось, и, видимо, я был в этом отчасти виновен, хотя и непонятно почему. Джармэн явно помрачнел. О'Келли, внезапно осознав, который час, пошел к дверям и обнаружил, что экипажи уже ждут. Жилец с четвертого этажа вспомнил, что надо кончать какую-то работу. Меня клонило в сон.

После отъезда хозяев Джармэн снова предложил мне пойти лечь, и на этот раз я согласился Разобравшись с дверью, я очутился на лестнице. Раньше я как-то не замечал, что она, оказывается, вертикальная. Я, однако, приспособился и взобрался по ней, помогая себе руками. Последний пролет я преодолел быстро и, утомившись, присел, как только оказался в своей комнате. Тут в дверь постучал Джармэн. Я пригласил его войти; он же этого не сделал. Мне пришло в голову, что это, наверно, оттого, что я сижу на полу, упираясь спиной в дверь Открытие весьма позабавило меня, и я расхохотался. Джармэн, ошеломленный, спустился на свой этаж. Лечь в кровать было трудно, потому что комната вела себя странно. Она вращалась. Кровать то оказывалась прямо передо мной, то позади. В конце концов мне удалось ее поймать, когда она проезжала мимо, и даже удержаться, вцепившись в спинку, пока она старалась сбросить меня на пол.

Заснул я, однако, не сразу, но о том, что мне довелось пережить, лучше умолчать.

Глава III

Добрые друзья указывают Полу дорогу к свободе. Но прежде чем отправиться в путь, on идет с визитами.

Утром, когда я проснулся, солнце уже заливало комнату. Я сел и прислушался. Шум, доносившийся с улицы, ясно говорил о том, что день начался без меня. Потянувшись за часами, я не обнаружил их на привычном месте — шаткой тумбочке. Еще приподнявшись, я огляделся. Одежда была разбросана по полу. Одинокий ботинок стоял на стуле у камина; другого видно не было.

За ночь голова моя сильно увеличилась в размерах. Я даже невольно подумал, что, наверное, перепутал и вместо своей надел голову Миникина; если так, надо будет скорее поменяться обратно. Та, что была на мне, во-первых, была очень тяжелая, а во-вторых, жутко болела.

Внезапно картины прошедшей ночи нахлынули на меня и окончательно растрясли. На колокольне по соседству начали бить часы; я сосчитал удары. Одиннадцать часов. Выскочив из постели, я тут же уселся на пол. Вспомнилось, как я отходил ко сну, держась за кровать, а комната кружилась в диком вальсе. Она и до сих пор не успокоилась. Она все еще вертелась, уже не в бешеном вихре, а как-то нехотя, словно утомившись после ночной оргии. Доковыляв до умывальника, я со второй или третьей попытки все-таки засунул голову в таз. Потом, с трудом натянув брюки и добравшись до кресла, сел и постарался, насколько смог, припомнить, что произошло, начав с настоящего и постепенно углубляясь в прошлое.

Чувствовал я себя отвратительно. Это было совершенно ясно. Что-то не пошло мне впрок.

— Сигара крепкая, — сказал я себе слабым шепотом, — не надо было и пробовать. И комната маленькая, а народу много. Да еще столько работы было. Надо почаще бывать на воздухе.

Но тут с некоторым удовлетворением я заметил, что как бы трусливо я ни изворачивался, меня не так-то легко было провести.

— Чепуха, — сказал я себе жестоко, — и не пытайся меня обмануть. Ты напился.

— Не напился, — взмолился я, — не надо говорить «напился» — это так грубо. Я слышал, не все могут пить сладкое шампанское. Оно плохо действует на печень. Пусть это будет печень.

— Напился, — неумолимо продолжал я, — безнадежно, вульгарно напился — как забулдыга в праздник.

— Это в первый раз, — пробормотал я.

— При первой возможности, — был ответ.

— Я больше не буду, — обещал я.

— Так все говорят, — отрезал я. — Тебе сколько лет?

— Девятнадцать.

— Даже не скажешь, что по молодости. И что, ты уверен, что на этом остановишься? Что, начав катиться вниз, не будешь опускаться все ниже и ниже, пока не превратишься в горького пьяницу?

Уронив голову на руки, я застонал. Вспомнились все душеспасительные истории, которые я читал воскресными вечерами. В воображении я уже видел, как неудержимо скатываюсь в могилу от беспробудного пьянства, то героически борясь с искушением, то слабодушно уступая ему, и порок все более овладевает мной. В окружавшей дымке мне привиделось бледное лицо отца, скорбные глаза матери. Я вспомнил Барбару и презрительную усмешку, временами искажавшую ее прелестные черты; вспомнил Уошберна, не переносившего никаких проявлений слабости. Голова моя раскалывалась от стыда за настоящее и от страха перед будущим.

— Это больше не повторится! — вскричал я. — Богом клянусь, никогда! (Юности свойственна пылкость) — Немедленно съеду с этой квартиры, — продолжал я вслух, — прочь из этой нездоровой атмосферы. Я вычеркну ее из своей жизни, и все, что с ней связано! Я все начну сначала, я…

Что-то, прежде неясно маячившее в глубинах моего сознания, выступило на первый план и встало передо мной: пышная фигура мисс Розины Селларс. Она-то что здесь делает? По какому праву она стоит на моем пути к духовному возрождению?

— По праву твоей нареченной невесты, — объяснило мое второе я, мрачно умехнувщись.

— Я что, так далеко зашел?

— Не будем вдаваться в подробности, — ответил я же, — я не хочу на них останавливаться. Но таков результат.

— Но я — я же был не в себе. Я не знал, что делаю.

— Все не знают, когда творят глупости. Но расплачиваться за последствия все равно приходится. К несчастью, это происходило при свидетелях, а она не из тех, от кого легко отделаться. Ты на ней женишься, и вы поселитесь в двух маленьких комнатках. Ее родственники станут твоими. В ближайшее время ты с ними познакомишься получше. Среди них она слывет «леди», по одному этому, ты можешь о них судить. Недурное начало для карьеры, а, мой честолюбивый юный друг? Хорошенькую же ты кашу заварил!

— Что же мне делать? — спросил я.

— Честно скажу — не знаю, — сам я и ответил. День я провел омерзительно. Сгорая от стыда и боясь встретить миссис Пидлс или даже служанку, я сидел в комнате, запершись на ключ. Когда стемнело, и я почувствовал себя лучше — или, вернее, не так худо, я улизнул из дома и немного перекусил: съел копченую рыбешку, запив ее чаем без сахара в кофейне по соседству. Когда напротив меня уселся новый посетитель и заказал горячий хлебец с маслом, я поспешно ушел.

В восемь вечера по дороге с работы заглянул Мини-кин узнать, что случилось. Ища поддержки, я стыдливо открыл ему правду.

— Так я и думал, — сказал он, — с первого взгляда ясно — первоклассное похмелье.

— Я даже рад что так вышло, раз уж все позади, — сообщил я ему, — этот урок я никогда не забуду.

— Знаю, — ответил Миникин, — нет ничего лучше, чем вот так надраться по-крупному, чтобы потом встать на путь добра. Лучше всякой проповеди.