Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного - Вилли Биркемайер

Комендант Макс Зоукоп попросил разрешения сделать проводку во все комнаты, и Владимир Степанович разрешил. А репродукторы смастерили из картона сами. Доносится из них, конечно, не концертное звучание, но все же! А в кабинетах Зоукопа и Владимира Степановича электрики смонтировали микрофоны, чтобы начальники могли запросто сделать объявление или позвать кого им надо. И в комнате для наших «артистов» тоже радио, и мы можем теперь заниматься под музыку.

На следующий день я пошел в свой «отдел труда». Там товарищи тоже обрадовались, что я выздоровел. На завод ехать пока не надо, здесь в конторе тоже полно дела, разной писанины. Очень хочется поскорее на электростанцию, к Нине, но я решил не торопиться.

Из письма домой 13 февраля 1949 г.:

«Дорогая мама, дорогой папа!

Сегодня воскресенье. Разбудила нас утром музыка — утренний концерт по радио из Германии. А письмо я пишу после богослужения.

…Вот уже февраль, через месяц будет мое совершеннолетие, 21 год, но, к сожалению, время плена еще не закончилось. Но 1950 год мы встретим, конечно, уже вместе. А пока здесь все еще стоят морозы; несколько дней мы даже не ходили на работу — температура опускалась до 28 градусов.

…Несколько слов только к тебе, дорогая мама. Когда мне было шестнадцать, я не мог понять, почему тебе не нравилось, если я проводил вечер с Хильдой… Чего только я не был лишен в этом смысле за прошедшие с тех пор четыре года! Время ведь не стояло на месте, и я вырос, стал мужчиной. Дорогая мама, прости меня, я ведь не знаю, все ли ты верно поймешь. Но я мечтаю о времени, когда смогу открыть мое сердце перед тобой, освободиться от всего, что меня гнетет.

Слава Богу, что со мной рядом Макс. Лучшего старшего друга, я бы даже сказал — наставника, я бы найти не мог. В этом году ему исполнится 36…

Я закачиваю письмо с уверенностью, что ждать возвращения домой осталось недолго.

Ваш сын Вилли»

Если можно говорить о «хорошей жизни» в плену, то мне живется хорошо, гораздо лучше, чем большинству пленных. Я хорошо овладел русским языком, и это приносит плоды; если бы не язык, быть бы мне на тяжелой работе в силикатном цеху, на электростанции или у мартеновских печей, на жгучем холоде или в жарище. Но в общем, всем нам в этом лагере сильно повезло: немецкое лагерное начальство хорошо ведет дело. И вместе с начальством советским старается, как только возможно, облегчить жизнь всем военнопленным. И без Владимира Степановича, без его почти отеческой заботы о нас, это было бы невозможно здесь — в стране, для многих пленных все еще остающейся вражеской.

А если вспомнить пересыльные лагеря! Ченстохова, 40 000 пленных, ужасающие условия, отсутствие гигиены и скудное питание, ледяной холод в бараках. Лагерь в Дем-бице, где над нами измывались свои же немецкие охранники, а санитарные условия были еще хуже. По сравнению с этим лагерь в Перемышле показался мне раем… А потом Киев, немецкий «полковой командир», желавший властвовать над нами. Если бы я знал его фамилию! Под суд надо такого гада, чтоб получил по заслугам. Сволочь рыжеусая, бесстыжая! Скольких из нас он бил и пинал, и все это на глазах у русских, им на потеху…

На шахте в Макеевке немецким комендантом в лагере был уже Макс Зоукоп, он старался как мог; если бы русские позволили управлять ему, там был бы тоже образцовый лагерь. И только здесь, в Мариуполе, благодаря начальнику лагеря Владимиру Степановичу, Максу Зоукопу удалось создать в нашем лагере военнопленных человеческие условия, настоящий оазис…

Конечно, и здесь не все то золото, что блестит, но, когда я слышу рассказы товарищей, прибывших к нам из «колхозного» лагеря, я благодарю Бога за то, что проведу последние — надеюсь! — месяцы плена здесь, в этом лагере.

Ну а что с операцией «вы нам рукавицы, мы вам швейные машины»? Надо узнать у Эрвина, заведующего мастерской. Я пошел туда. Вижу — там стоят только две такие машинки. Что, остальные уже отремонтированы и отправлены на фабрику? «Разумеется!» — отвечает Эрвин и рассказывает, как было дело.

Сначала Владимир Степанович велел отправить туда пять отремонтированных машинок, но с условием: машина, которая за ними приедет, должна везти сюда рукавицы. Вот так дело и пошло — раз за разом, пока не починили и не отправили на фабрику все. И вот уже неделя, как два пленных механика постоянно находятся там, на фабрике, и ремонтируют швейные машины на месте. Были сомнения — как их туда доставлять, очень уж далеко, но Макс Зоукоп убедил Владимира Степановича, что лучше поселить их обоих на той фабрике, и они будут там спокойно работать… И теперь у каждого пленного в нашем лагере — безразлично, работает он на холоде или в цеху, — есть рукавицы. А вещевой склад в лагере буквально забит ими!

И я ощущаю никогда еще не испытанную радость от того, что затеял это дело — на пользу всему лагерю. А еще наш театр — ведь скоро мы опять будем выступать, доставлять нашим зрителям удовольствие, этим тоже можно гордиться. Но, повторяю, без доброго отношения и забот Владимира Степановича ничего бы этого не было. Было бы как в других лагерях. Многие думают так же, не все, конечно; многие недовольны — он ведь ничего не сделал, чтобы нас скорее отпустили домой, ему, наверное, нравится командовать лагерем, в котором все в порядке и пленные хорошо работают, «восстанавливают народное хозяйство». Когда возникают такие споры, я не могу удержаться и решительно «защищаю» начальника лагеря. Недовольные и сами должны быть рады, что они теперь не пашут в колхозе, да еще на таком морозище. А у нас ведь в лагере отопление во всех помещениях, и его ни разу не выключали. Одно это многого стоит!

Наконец приходит день, когда я еду в завод; в понедельник, к шести часам утра. Конечно, ноги готовы нести меня прямо на электростанцию, скорей к моей Нине, но рассудок подсказывает — не торопись, будь осторожен! Ждал четыре недели, подожди еще 10–15 минут, ничего не случится. И все-таки я поторапливаюсь. Камня, которым я «подавал сигнал», давно нет, нашел другой, стукнул о крыльцо… Дверь распахивается, Нина хватает меня за руки, тащит внутрь, обнимает и целует. Не успев поздороваться с Нелли, я уже с Ниной в укромном углу. Полушубок долой, она его прячет и бросается ко мне.

«Moj lubimij, ty moje stschastje! — и засыпает меня вопросами и восклицаниями. — Ты похудел, ты весь такой? Что там тебе делали? Как тебе было в больнице? Ах, почему мне нельзя было за тобой ухаживать! Я так рада, что могла через Людмилу узнать про тебя от Макса. Я бы что-нибудь передала тебе, да ведь фруктов зимой нет! Я так счастлива, а ты, наверное, еще слаб, пойдем скорее сядем!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});