Три конца - Дмитрий Мамин-Сибиряк

– Полуэхту Меркулычу сорок одно с кисточкой, – говорил Морок, встречая без шапки своего заклятого врага. – Сапожки со скрипом у Полуэхта Меркулыча, головка напомажена, а сам он расповаженный… Пустой колос голову кверху носит.

– Отстань, смола горючая! – ругался Самоварник.

Доведенный до отчаяния, Полуэхт попробовал даже подкупить Морока и раз, когда тот поджидал его на мосту, подошел прямо к нему и проговорил с напускною развязностью:

– А што, сусед, разве завернем отседа к Рачителихе?.. Выпили бы, родимый мой…

Сначала Морок как будто оторопел, – он не ожидал такого выверта, – но потом сообразил и, показывая свой кулак, ответил:

– У меня уж для тебя и закуска припасена… Пойдем. Тебе которого ребра не жаль?

Ненависть Морока объяснялась тем обстоятельством, что он подозревал Самоварника в шашнях с Феклистой, работавшей на фабрике. Это была совсем некрасивая и такая худенькая девушка, у которой душа едва держалась в теле, но она как-то пришлась по сердцу Мороку, и он следил за ней издали. С этою Феклистой он не сказал никогда ни одного слова и даже старался не встречаться с ней, но за нее он чуть не задушил солдатку Аннушку только потому, что не терял надежды задушить ее в свое время.

Положение Самоварника получалось критическое: человек купил себе дом – и вдруг ни проходу, ни проезду. Ничего не оставалось, как вернуться в свой Кержацкий конец на общее посмешище. Единственным союзником Самоварника являлся синельщик Митрич, тощий и чахоточный вятчанин, появившийся в Ключевском заводе уже после воли. Этот Митрич одинаково был чужим для всех трех концов и держал сторону Самоварника только потому, что жил у него на квартире. Пользы от Митрича не могло и быть. В самый разгар этой борьбы Самоварника с Мороком явился на выручку «Домнушкин солдат». Он познакомился с Полуэхтом где-то на базаре, а потом завернул по пути к нему в избу.

– Одолел меня Морок, – жаловался Полуэхт. – Хошь сейчас избу продавать… Прямо сказать: язва.

Артем только качал головой в знак своего сочувствия.

– Ядовитый мужичонко, – поддакивал он Самоварнику. – А промежду прочим и так сказать: собака лает – ветер носит. Надо его будет немного укоротить.

– Родимый мой, заставь вечно бога молить!.. Поедом съел… Вот спроси Митрича.

– Укротим, Полуэхт Меркулыч, только оно не вдруг, а этак полегоньку… Шелковый будет.

Когда Морок увидел, как Артем завел «канпанию» с Самоварником, то закипел страшною яростью и, выскочив на улицу, заорал:

– Эй, солдат, кислая шерсть, чаю захотел?.. Завели канпанию, нечего сказать: один двухорловый, а другой совсем темная копейка. Ужо который которого обует на обе ноги… Ах, черти деревянные, что придумали!.. На одной бы веревке вас удавить обоих: вот вам какая канпания следовает…

– Ах, озорник, озорник! – удивлялся «Домнушкин солдат». – Этакая пасть, подумаешь, а?

Вместе с Самоварником солдат пробрался на фабрику и осмотрел все с таким вниманием, точно собирался ее по меньшей мере купить. С фабрики он отправился на Крутяш.

– Давно собираюсь роденьку свою навестить, – объяснял он Самоварнику. – К Никону Авдеичу, значит… Не чужой он мне, ежели разобрать. Свояком приходится.

Эта смелость солдата забраться в гости к самому Палачу изумила даже Самоварника: ловок солдат. Да еще как говорит-то: не чужой мне, говорит, Никон Авдеич. Нечего сказать, нашел большую родню – свояка.

Действительно, Артем отправился на Медный рудник и забрался прямо к Анисье в качестве родственника. Сначала эта отчаянная бабенка испугалась неожиданного гостя, а потом он ей понравился и своею обходительностью и вообще всем поведением.

– Все-то у вас есть, Анисья Трофимовна, – умиленно говорил солдат. – Не как другие прочие бабы, которые от одной своей простоты гинут… У каждого своя линия. Вот моя Домна… Кто богу не грешен, а я не ропщу: и хороша – моя, и худа – моя… Закон-то для всех один.

– Уж ты не взыскивай с нее очень-то, – умасливала его Анисья. – Одна у нас, у баб, слабость. Около тебя-то опять человеком будет.

– Это вы правильно, Анисья Трофимовна… Помаленьку. Живем, прямо сказать, в темноте. Народ от пня, и никакого понятия…

Палач отнесся очень благосклонно к «свояку» и даже велел Анисье подать гостю стакан водки.

– Не потребляю, Никон Авдеич, – ответил Артем. – Можно так сказать, что даже совсем презираю это самое вино.

– Какой же ты после этого солдат? – удивлялся Палач. – Эх, служба, служба, плохо дело…

– И прежде не имел я этого малодушия, Никон Авдеич, а теперь уж привыкать поздно.

Особенно любил Артем ходить по базару в праздники; как из церкви, так прямо и на базар до самого вечера. С тем поговорит, с другим, с третьим; в одной лавке посидит, перейдет в другую, и везде свой разговор. Базар на Ключевском был маленький, всего лавок пять; в одной старший сын Основы сидел с мукой, овсом и разным харчем, в другой торговала разною мелочью старуха Никитична, в третьей хромой и кривой Желтухин продавал разный крестьянский товар: чекмени, азямы, опояски, конскую сбрую, пряники, мед, деготь, веревки, гвозди, варенье и т. д. Две лучших лавки принадлежали Груздеву, одна с красным товаром, другая с галантереей. Перед рождеством в лавку с красным товаром Груздев посадил торговать Илюшку Рачителя: невелик паренек, а сноровист. Поверять его приезжал каждую субботу старший приказчик из Мурмоса, а иногда сам Груздев, имевший обыкновение наезжать невзначай.

По праздникам лавка с красным товаром осаждалась обыкновенно бабами, так что Илюшка едва успевал с ними поправляться. Особенно доставалось ему от поденщиц-щеголих. Солдат обыкновенно усаживался где-нибудь у прилавка и смотрел, как бабы тащили Илюшке последние гроши.

– Эх, бить-то вас некому, умницы! – обругает он иной раз, когда придется невтерпеж от бабьей глупости. – Принесла деньги, а унесла тряпки…

– Ты сам купи да подари, а потом и кори, – ругались бабы. – Чего на чужое-то добро зариться? Жене бы вот на сарафан купил.

Илюшка вообще был сердитый малый и косился на солдата, который без дела только место просиживает да другим мешает. Гнать его из лавки тоже не приходилось, ну, и пусть сидит, черт с ним! Но чем дальше, тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку. Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.

– Трудненько тебе, Илюша, – ласково говорит солдат. – Ростом-то еще не дошел маненько…

– Не твоя забота, – огрызается Илюшка. – Шел бы ты, куда тебе надо, а то напрасно только глаза добрым людям мозолишь.

– Ишь ты, какой прыткой! – удивляется солдат. – Места пожалел.

В каких-нибудь два года Илюшка сделался неузнаваем – вырос, поздоровел, выправился. Только детское лицо было серьезно не сто годам, и на нем ложилась какая-то тень. По вечерам он частенько завертывал проведать мать в кабаке, – сам он жил на отдельной квартире, потому что у матери и без него негде было кошку за хвост повернуть. Первым делом Илюшка подарил матери платок, и это внимание прошибло Рачителиху. Зверь Илюшка точно переродился, и материнское сердце оттаяло. Да и все другие не нахвалились, начиная с самого Груздева: очень уж ловкий да расторопный мальчуган. Большому за ним не угнаться. Рачителиха чувствовала, что сын жалеет ее и что в его задумчивых не по-детски глазах для нее светится конец ее каторжной жизни. Не век же и ей за кабацкою стойкой мыкаться.

Раз вечером Илюшка пришел к матери совсем угрюмый и такой неласковый, что это встревожило Рачителиху.

– Уж ты здоров ли? – спросила она.

– Ничего, слава богу…

Помолчав немного, Илюшка, между прочим, сказал:

– Солдат меня этот одолел… Придет, вытаращит глаза и сидит.

– Ну, и пусть сидит… Он ведь везде эк-ту ходит да высматривает. Вчерашний день потерял…

– Нет, мамынька, не то: неспроста он обхаживает нас всех.

– Чумной какой-то!.. Дураком не назовешь, а и к умным тоже не пристал.

Илюшка только улыбнулся и замолчал.

– Мамынька, што я тебе скажу, – проговорил он после длинной паузы, – ведь солдат-то, помяни мое слово, или тебя, или меня по шее… Верно тебе говорю!

– Н-но-о?!

– Верно тебе говорю… Вот погляди, как он в кабак целовальником сядет.

– Да не пес ли? – изумилась Рачителиха. – А ведь ты правильно сказал: быть ему в целовальниках… Теперь все обнюхал, все осмотрел, ну, и за стойку. А только как же я-то?

– Ты-то?.. Ты так и останешься, а Груздев, наверное, другой кабак откроет… У тебя мочеганы наши, а у солдата Кержацкий конец да Пеньковка. Небойсь не ошибется Самойло-то Евтихыч…

VI

Известие, что на его место управителем назначен Палач, для Петра Елисеича было страшным ударом. Он мог помириться с потерей места, с собственным изгнанием и вообще с чем угодно, но это было свыше его сил.

– Им нужны кровопийцы, а не управители! – кричал он, когда в Ключевской завод приехал исправник Иван Семеныч. – Они погубят все дело, и тогда сам Лука Назарыч полетит с своего места… Вот посмотрите, что так будет!