Колокола - Сусанна Георгиевская

Содрогаясь от унижения, Юлька вихрем метнулась в кухню.

Но долго потом тетя Вера с невинным видом ее донимала:

— Юлька, скажи по правде, у тебя хорошо получился тот гоголь-моголь?

Возвращаясь с работы на дачу, тетя Вера почти всегда прихватывала с собой по дороге гостей. Без особого выбора. Была бы только персона мужского пола.

И вот однажды выяснилось, что гость, которого она привела в их «почтенный дом», познакомился с ней не больше часа назад: он голосовал.

— Веруня — умная женщина, — усмехаясь, говорила мама, — подбирает все, что приносит прибой. Поскольку она биолог — хороший биолог — не так ли? — не станет ждать милостей от природы...

Если при этом оказывалась на даче Галина Аполлинарьевна, она отвечала маме:

— Вы правы, правы! Пора ей посыпать пеплом главу, отречься от земных радостей, ходить одиноко по лесу и... и сморкаться!.. Желательно в мужской носовой платок. Или стать дуэньей и сопровождать на речку свою племянницу: весна, так сказать, и позднее лето... Живая картина! Нет, лучше офорт: листва, две купальщицы... Нет, уж лучше одна купальщица. Другая, постарше, сидит в траве, обхватив колени, поскольку надеть в ее возрасте купальный костюм — ни-ни!.. Олицетворенное самоотречение, тишь, одиночество... Знай свое место! И закруглись.

Ничего особенного она, казалось, не изрекала. Но Юльке вдруг становилось яснее ясного, что перед ней дура. «Я дура!» — так и было написано на красивом полном лице Галины Аполлинарьевны. «Интеллигентная дура! А что, нельзя?»

«Дура! — ругалась про себя Юлька. — Дура, дура!»

А тетя Вера спокойно и молча вязала очередной мужской сероватый джемпер. Сидела на садовой скамье, чуть-чуть наклонив голову. Ее пальцы бегали, тетя Вера считала петли.

— Тетя Верочка, это кому? Прокофьеву?

— Нет, зачем же... Может быть, Иванову, если мне посчастливится и прибоем вынесет на мой бережок Иванова.

— ...Тетя Вера, ну а почему это мне никогда не бывает скучно купаться одной?.. И по лесу ходить одной?

— Одной?.. Ах, да... — ответила тетя Вера, сосредоточенно продолжая вязать. — Что ты, Юлька? Да, да, конечно... Одной, одной...

И вдруг она стала задумчивой и серьезной. Кошачьи глаза легонько сощурились.

— Мир хорош. Кто спорит?.. Но все вокруг тебя, понимаешь ли, расцветает, если ты с мужчиной, с сопровождающим. Все вокруг делается радостнее, острее. И закат, и лыжи, и хорошая выставка, если тобой восхищаются, если ты чувствуешь себя женщиной... И ничего особенного мне как будто не надо... Так... Одного, двоих... А знаешь ли, девочка, что такое слова?! Мужские слова?.. Знаешь ли, что такое власть над чужой душой? Пусть бедной, пусть нищей! Знаешь ли, что значит вдруг одарить человека взглядом и...

— Довольно, Верушка! — небрежно сказала мама с балкона. — Благодарю тебя за бесценный, так сказать, педагогический инструктаж. Ты просто великолепна!

И, нагнувшись, мама выбрала себе огурец из банки. Малосольный (она любила малосольные огурцы!). Надкусила его, усмехнулась. В глазах с тяжелыми веками вспыхнул короткий огонь.

— Право, впору изобрести для вас кибернетического кавалера!.. Спутника, сопровождающего, как вам будет угодно. Пусть рядом с ним для тебя и Галины Аполлинарьевны расцветет мир.

— Бог в помощь!.. — живо откликнулась Галина Аполлинарьевна. — Евгения Васильевна — вы гуманнейший человек и гуманнейший кибернетик!

— Валяй, Женюрка, — тихим своим голоском насмешливо добавила тетя Вера. — Работай в темпе. За образец возьми кого-нибудь из «Великолепной семерки»... Желательно самого длинноногого. Ценю, признаться, длинные ноги. А ты? Ведь у тебя, насколько помнится, был недурной вкус?

 

— Мама, — спросила Юлька, — как ты можешь, как ты решаешься так разговаривать с тетей Верой?.. Забыла, а я, например, не могу забыть, сколько тетя Вера пережила... Отчитываешь ее!.. Да еще с балкона, как будто бы с высоты своего величия.

— Ты совершенно права, дружок. Страдания Веры — страдания неповторимые... В этом мире она единственная, кого оставил любимый.

— Единственная, единственная... Люди разные. Это первое. А второе то, что разве красиво и разве это великодушно — состязаться в несчастье?!

— Юлька, пойми!... Они просят о малости. О подаянии... Как нищие у дороги! С протянутой дрожащей рукой... Ведь не было оговорено, чтоб сопровождающий, кавалер, спутник был обязательно человек, со своей точкой зрения на мир, с душой и сердцем... Они ждут пустяка, такой, по сути дела, ничтожной крохи... Действительно, было бы стыдно не посочувствовать... Ты права.

— И... и ты на самом деле решила им посочувствовать? Изобрести!

— А как же! — лихо ответила мать. — Нынче же вечером сяду и приступлю... Ты что же думаешь, это дело простое? Пожалуй, придется не раз пораскинуть мозгами.

— И ты... раскинешь?

— А как же, как же! Ведь это моя, так сказать, профессия — мозгами раскидывать. Дело доблести, дело чести... И великодушия, к которому меня призывает единственная и дорогая дочь.

6

По утрам тетя Вера ходила в кардиологический санаторий на физкультуру.

Однажды она явилась с зарядки и, хохоча, поведала бабушке свою обычную присказку: физкультурник выпрашивал у нее «телефончик и адресок».

На следующий день по какой-то странной причуде она разрешила ему себя проводить.

И Юлька его увидела.

Всего она ожидала от своей элегантной лукавой тетки, все ей готова была простить, отступление от любых норм (отступление, которым, кстати, стала бы восхищаться), но то, что она увидела, было как будто из злого сна!

Физкультурник оказался щупленьким человеком. Жидкие волосы едва прикрывали его трогательное блестящее темя. Маска застывшей глупости. Не лицо, а как бы воспоминание о том, что жизнь тяжелая штука — не раз получаешь в печальном ее потоке и по заду, и по мордам.

— Однако! — подняв глаза и глянув поверх очков на тети Вериного провожатого, не без юмора, но все же несколько ошеломленно сказала бабка. — А не принести ли, делом, метлу... Может, он нам подметет дорожки?

— «Эвиг-мэнлихес»[4], — не дрогнув бровью, с серьезнейшим выражением ответила мама. — Ничего не поделаешь, ничего не попишешь!.. Юля, а кстати, действительно, где метла?

Юля молчала. Она не могла опомниться. Как будто вдруг ворвался в ее представление о жизни и людях дрожащий, фальшивый звук. Хотелось не слышать его, спрятать голову под подушку... «Выпьем за ту, которая — как пузырьки шампанского».

— Тетя Верочка, ну как ты могла разрешить ему хоть раз, хоть разочек себя проводить? — спросила Юлька, опомнившись.

— А я это для смеху! Для радости и забавы... Неужели не поняла?... «Мартышка к старости слаба глазами стала, но от людей она слыхала, что это зло не так большой руки, лишь стоит завести очки, очков с полдюжины она достала...» Ужасно жаль, но придется отказаться от физзарядки. Чтоб он сгорел! Чтоб он провалился в погреб.

— Только прошу, не в наш, — покашляв, сказала бабушка.

А ночью Юлька услышала негромкие голоса. Кто-то, видно, снова приехал из города к тете Вере.

Не спалось. Подойдя к окну, девочка осторожно глянула в сторону террасы. На тахте безмятежно спала ее тетя Вера. Простыня под байковым одеялом поднималась и опускалась от тети Вериного дыхания.

Свет шел из балконной двери. Наверху, на втором этаже, работала мама. Мама всегда работала по ночам, она говорила, что люди делятся на дневных и ночных, как птицы. Мама была птицей ночной.

Юлька томилась, глядя в душную черноту ночи. И вдруг опять услышала голоса.

Голосу мамы вторил мужской, знакомый, забытый голос. Голос из дальнего Юлькиного детства, из сна, из сказки.

Крепко забилось сердце, сделалось страшно.

Юлька встала на подоконник и тихонько спрыгнула в сад.

Ступая босыми ногами по влажной траве, она взяла деревянную лестницу, прислонила ее к балкону. Едва приметно скрипнула лестница, коснувшись перил. Юлька бросилась на траву и замерла.

— Кто там? — послышался голос матери.

— Кузнечик! — шепнула Юлька теплой земле.

Стало тихо, тихо. И вдруг опять голоса.

Юлька выползла из засады и принялась тихонько взбираться вверх по лестнице.

Балкон... Банка с малосольными огурцами. Этот угол не освещен, его заслоняет штора.

Сжавшись в комочек, Юлька затихла, потом осторожно, встав на колени, глянула из темноты в свет.

Рама отцова портрета была пуста. Сквозь раму просвечивали более темные, не выгоревшие от солнца обои. Перекинувши ногу на ногу, в мягком кресле, раскуривая ярко светившуюся огоньком трубку, сидел ее молодой папа. В волосах его не было седины, которую так отчетливо помнила Юлька.

— ...не сужу, — говорила мама. — Но многое я понимаю только теперь. Когда начала стареть!

— Разумеется. Я с тобой поступил не по совести. Сердишься?..

— «Сердиться», «совесть» — слова, слова... Сознаюсь, что первое время я думала только о том, что ты плохо питаешься и что некому тебе постирать рубаху.