Допустимые потери - Ирвин Шоу

Его постоянно тыкали иглами, чтобы взять или дать кровь. Вены были изранены, большинство врачей не могли сразу ввести иглу, его руки и ноги были в черно-синих кровоподтеках от беспрестанных попыток, и он от всего сердца проклинал доктора Цинфанделя, потому что всякий раз, как тот появлялся, то приказывал или брать у него анализ, или готовить переливание крови.

Казалось, что каждый, кто заступал на дежурство, получал право качать из него кровь или подсоединять трубки для внутривенного вливания, и он был искрение благодарен тем, кто с инстинктивным умением мог сразу же попасть в его измученные вены. К сожалению, он не знал их имен.

Объединенные отряды врачей все время проявляли к нему интерес, и каждый из них включал то одного, то другого специалиста из соответствующих паршивых медицинских учреждений или с кафедр. Врачи по его легким, его почкам, его горлу, куда были засунуты трубки в то место, где проводилась трахеотомия, по глубоким пролежням, которые надо было снова и снова промывать и перебинтовывать. Мочился он через катетер, не всегда успешно, и мечтал о том времени, когда с наслаждением позволит себе нормально помочиться и спокойно сесть на унитаз. Он был наг, и с ним обращались как с куском мяса, и он жил, если это вообще можно назвать жизнью, в ощущении постоянного унижения.

Сестры продолжали мять его грудь, чтобы он мог выхаркивать скапливающиеся сгустки мокроты в легких. Негр держался от него в стороне, но Деймон видел, что он шныряет по коридору, лишь дожидаясь своего часа. Деймон еще раз предупредил Шейлу о нем и написал ей умоляющую просьбу обратиться в полицию, пока не поздно.

Как-то днем или ночью он услышал отдаленный звук полицейской сирены и с торжеством подумал, что послание, переданное через жену, наконец достигло цели. Он видел, как засуетились врачи и сестры и бросились из помещения, оставив в нем только негра, который подошел к его постели и сказал:

— Они думают, оставив меня здесь, что я тут же покончу с тобой. Ошибаются! Но если вы, мистер, думаете, что вам удастся ускользнуть от меня, вы тоже ошибаетесь. — И тогда Деймон понял: черный человек — агент Заловски, внедренный в госпиталь, чтобы завершить начатое им гнусное дело.

Затем негр сел ему на грудь и стал прилаживать к голове провода и динамитную шашку.

— Как только они войдут в дверь, эта штука взорвется. И ты вместе с ней.

Деймон чувствовал ледяное спокойствие и удовлетворение от того, что умрет так скоро.

Завершив свою работу, негр спрыгнул с груди и исчез, а Деймон остался один во внезапно наступившей тишине; свет начал постепенно ослабевать, а все приближающийся звук сирены стихать, пока совсем не смолк, и вокруг стало абсолютно тихо.

И пусть, думал Деймон. Шейла предала его, отказалась от него. Он лежал в полутьме и ждал.

Связанный по рукам и ногам, что не давало ему возможности дотянуться до звонка, он пытался движениями глаз, слабым стоном, трепыханием кончиков пальцев дать знать врачам и сестрам, сновавшим мимо него, что хочет пить. Они проходили не глядя, словно он был попрошайкой на паперти, а они спешили на свадьбу.

Теперь он постоянно дышал через респиратор, ибо выяснилось, что у него заболевание, которое некоторые врачи считают вирусным воспалением легких, а другие просто закупоркой дыхательных путей. С отстраненным холодным интересом он наблюдал за своим состоянием и за их стараниями лечить его, и когда доктор Роггарт нанес один из своих редких визитов, он нацарапал на листке: «Умру ли я?»

Доктор Роггарт ответил:

— Все мы рано или поздно умрем.

Деймон попытался презрительно отвернуться от этого человека, но не смог.

Среди окружающих был один врач, в обязанности которого, но мнению Деймона, входило не давать ему пить. У него влажные, белесые, вечно чем-то испачканные усики, длинные темно-русые волосы и робкие глаза идиота; все время он носился взад и вперед в распахнутом белом халате, полы которого развевались. Он вечно занимался неким таинственным проектом, который крутился вокруг какого-то персидского ковра, на фоне которого Деймон должен был позировать для фотосъемок. Деймон чувствовал, что идет по раскаленному песку в смутном окружении каких-то монументов и надгробий, под безжалостным солнцем, пробивающимся сквозь голые ветки деревьев на маленьком островке посреди озера. Его переносило с места на место в долю секунды, как по волшебству, пока доктор, который в восприятии Деймона и был этим волшебником, в неизменном сопровождении сестры в аккуратно подогнанном халатике, то и дело щелкал своей камерой, весело напевая. Как-то раз Деймон попытался обратиться к нему, и волшебник не отказался побеседовать с ним, позволив себе даже добродушный юмор.

— Чем, в сущности, вы заняты? — спросил Деймон однажды.

— Увидите, когда закончу, — сказал волшебник. — Журнал путешествий платит премию за фотомонтаж, который с наибольшей полнотой отобразит суть и дух моего ковра. Вы должны отбросить все эти ваши жалобы на отсутствие воды и научиться сотрудничать, как и все остальные.

Это был первый намек на то, что во власти волшебника находится кто-то еще.

— Никто не будет жаловаться, — сказал Деймон, — если наконец вы дадите им вдоволь воды.

Волшебник рассмеялся.

— Отлично. Я дам каждому возможность пить сколько в него войдет — от десяти утра до полудня. Потом, попомните мои слова, и два часа дня они будут снова клянчить воду. — Отвязав Деймона от дерева, он расхохотался, когда Деймон бросился к озеру и погрузил лицо в его прохладу.

В два часа волшебник безжалостно привязал его снова, и жажда мучила его больше, чем обычно, а со всех сторон он слышал жалобные голоса, взывавшие: «Воды, воды!» И сквозь эти стоны раздавался смех волшебника.

Сам не понимая каким образом, теперь он мог отличать ночь от дня. По ночам он находился на нижней палубе судна, и в это время они не позволяли, чтобы лучи солнца касались его глаз. Его ночной сиделкой, которую он теперь узнавал, была симпатичная стройная женщина, очень смуглая от загара, с мягким приятным голосом. Один из врачей, моложавый крупный мужчина с бычьей шеей, часто посещал ее после того, как она занимала свой пост у постели Деймона. Он шутил с ней.

— Хотел бы я быть рядом, — говорил он, — когда вы принимаете солнечные ванны, — и хрипло смеялся.

Она отвечала ему словами, которые в устах женщины звучали непристойно. Непристойные ремарки, повторял Деймон про себя, отдают безвкусицей. Особенно если исходят от такого изящного и деликатного создания. И он был поражен до глубины души однажды ночью, когда доктор с бычьей шеей скользнул в комнату, чтобы пошептаться с ночной сиделкой, она склонилась над Деймоном и тихо сказала:

— Я выйду на несколько минут.

Он знал, куда и зачем она вышла — чтобы лечь в пустую койку с этим похотливым врачом.

В следующий раз он чувствовал, что находится в лодке наедине с врачом, и плывут они через озеро к островку.

— Я знаю, зачем вы меня везете на остров.

— Зачем же?

— Там вы собираетесь меня убить, — спокойно сказал Деймон.

Доктор гневно выхватил из кармана блестящий металлический предмет и ударил Деймона по лбу. Боль была нестерпимой, но она длилась всего лишь секунду.

— Я здесь, чтобы спасти вам жизнь, — сказал врач. — И не забывайте об этом.

Он находился на судне. Стоял на коленях, ноги были привязаны к деревянному брусу перед ним, а рядом, привязанный таким же образом и тоже на коленях, стоял незнакомый человек. Две медсестры сновали вверх и вниз по трапу, ведущему на другую палубу. Это были Джулия Ларш и, скорее всего, ее дочь: они были очень похожи. Проходили мимо, не обращая внимания на стоны Деймона и другого человека, молящих о глотке воды. Наконец Джулия Ларш с раздражением подошла к ним. Она не подала виду, что узнает отца своего ребенка.

— Тебе дадут пить в полдень, — сказала она. — А пока заткнись.

Внутренние часы продолжали идти, и теперь все было нормально. Движения стрелок на большом циферблате заметить было нельзя. Они стояли на двадцати минутах десятого.

Нечеловеческим усилием он удерживал себя от желания взглянуть на часы, пока не решил, что прошло не меньше часа. Но было всего двадцать пять минут десятого. Человек, привязанный рядом с ним, стонал все громче, и кто бы ни показывался на трапе, Джулия Ларш или ее дочь, он хрипел, еле шевеля распухшими губами: «Воды! Воды!»

Потом стоны человека ослабели, и в забытьи он стал перекатывать голову из стороны в сторону. Деймон был бы рад что-нибудь сделать для него, даже прикончить его и тем прекратить мучения, но со связанными руками и вспухшим во рту языком он мог издавать только невнятные звуки сочувствия. Это был самый длинный период в жизни Деймона, длиннее, чем путешествие в Европу, длиннее, чем любой переход через Северную Атлантику во время войны. Когда он наконец позволил себе взглянуть на часы, была одна минута двенадцатого. Искоса бросил взгляд на человека рядом. Тот издал последний слабый стон, как вздох ребенка, и голова его упала. Он умер.