История России с древнейших времен. Том 8. От царствования Бориса Годунова до окончания междуцарствия - Сергей Соловьев

Повсюду поведение тушинцев все менее и менее давало возможности выбора между двумя царями – московским и тушинским. Поборам не было конца: из Тушина приезжал один с требованием всяких товаров, за ним из Сапегина стана – другой с теми же требованиями; воеводы не знали, кому удовлетворять, а удовлетворить всем было слишком тяжко, если не совершенно невозможно; воеводы требовали грамот за подписью царскою, в ответ получали ругательства. Сапега играл важную роль: к нему воеводы обращались с челобитными: так, ярославский воевода князь Борятинский писал ему: тебе б, господин, надо мною смиловаться и у государя быть обо мне печальником. Я послал к тебе челобитенку о поместье: так ты бы пожаловал, у государя мне поместьице выпросил, а я на твоем жалованье много челом бью и рад за это работать, сколько могу». Но не одни денежные поборы выводили народ из терпения: страшным неистовством ознаменовывали свои походы тушинцы, а не поляки, потому что эти иноземцы пришли в Московское государство только за добычею; они были равнодушны к явлениям, в нем происходившим, а равнодушие, холодность не увлекают к добру, не увлекают также и к крайностям в зле; поэтому у поляков не было побуждения свирепствовать в областях московских: они пришли за добычею, за веселою жизнию, для которой им нужны были деньги и женщины; и буйство их не заходило далее грабежа и похищения женщин, крови им было не нужно; поживши весело на чужой стороне, попировавши на чужой счет, в случае неудачи они возвращались домой, и тем все оканчивалось: дело не шло о судьбе их родной страны, об интересах, близких их сердцу. Но не таково было положение русских тушинцев, русских козаков, бездомовников. Русский человек, передавшийся Лжедимитрию, приобретший чрез это известное значение, известные выгоды, терял все это, терял все будущее, в случае если бы восторжествовал Шуйский, и понятно, с каким чувством он должен был смотреть на людей, которые могли дать Шуйскому победу, на приверженцев Шуйского: он смотрел на них не как на соотечественников, но как на заклятых врагов, могущих лишить его будущности, он мог упрочить выгоды своего положения, освободиться от страха за будущее, только истребляя этих заклятых врагов. Что же касается до козаков старых и новых, то, долго сдерживаясь государством, они теперь спешили отомстить ему, пожить на его счет; они видели заклятого врага себе не в одном воине вооруженном, шедшем на них под знаменем московского царя: злого врага себе они видели в каждом мирном гражданине, живущем плодами честного труда, и над ним-то истощали всю свою свирепость; им нужно было опустошить государство вконец, истребить всех некозаков, всех земских людей, чтобы быть безопасными на будущее время. Поэтому неудивительно читать в современных известиях, что свои свирепствовали в описываемое время гораздо больше, чем иноземцы, поляки, что когда последние брали в плен приверженца московского царя, то обходились с ним милостиво, сохраняли от смерти; когда же подобный пленник попадался русским тушинцам, то был немедленно умерщвляем самым зверским образом, так что иноземцы с ужасом смотрели на такое ожесточение и, приписывая его природной жестокости народа, говорили: если русские друг с другом так поступают, то что же будет нам от них? Но они напрасно беспокоились. С своей стороны русские не понимали хладнокровия поляков и, видя, что они милостиво обходятся с пленными, называли их малодушными, бабами. Писатель современный с изумлением рассказывает, что русские тушинцы служили постоянно твердым щитом для малочисленных поляков, которые почти не участвовали в сражениях; но когда дело доходило до дележа добычи, то здесь поляки были первые, и русские без спора уступали им лучшую часть. Русские тушинцы и козаки не только смотрели хладнокровно на осквернение церквей, на поругание сана священнического и иноческого, но и сами помогали иноверцам в этом осквернении и поругании. Жилища человеческие превратились в логовища зверей: медведи, волки, лисицы и зайцы свободно гуляли по городским площадям, и птицы вили гнезда на трупах человеческих. Люди сменили зверей в их лесных убежищах, скрывались в пещерах, непроходимых кустарниках, искали темноты, желали скорейшего наступления ночи, но ночи были ясны: вместо луны пожарное зарево освещало поля и леса, охота за зверями сменилась теперь охотою за людьми, которых следы отыскивали гончие собаки; козаки если где не могли истребить сельских запасов, то сыпали в воду и грязь и топтали лошадьми; жгли дома, с неистовством истребляли всякую домашнюю рухлядь; где не успевали жечь домов, там портили их, рассекали двери и ворота, чтобы сделать жилища не способными к обитанию. Звери поступали лучше людей, говорит тот же современник, потому что звери наносили одну телесную смерть, тушинцы же и поляки вносили разврат в общество, похищая жен от мужей и девиц от родителей; безнаказанность, удобство для порока, легкая отговорка, легкое оправдание неволею, насилием, наконец, привычка к сценам буйства и разврата – все это должно было усиливать безнравственность. Многие женщины, избегая бесчестия, убивали себя, бросались в реки с крутых берегов; но зато многие, попавшись в плен и будучи выкуплены из него родственниками, снова бежали в стан обольстителей, не могши разлучиться с ними, не могши отвыкнуть от порока. Была безнравственность и другого рода: нашлись люди, и даже в сане духовном, которые воспользовались бедствиями общества для достижения своих корыстных целей, покупая у врагов общества духовные должности ценою денег и клеветы на людей, верных своим обязанностям. Но такие покупщики недолго могли пользоваться купленным, потому что пример их возбуждал других, которые наддавали цену на этом безнравственном аукционе, вследствие чего власти менялись, рушилось уважение и доверие к ним, и к анархии политической присоединялась анархия церковная.

Вот какие челобитные получал тушинский царь от своих подданных: «Царю государю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси бьют челом и кланяются сироты твои государевы, бедные, ограбленные и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских людей, лошади, коровы и всякая животина побрана, а мы сами жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлебца ржаного, и тот сгорел, а достальной хлеб твои загонные люди вымолотили и развезли: мы, сироты твои, теперь скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью, да на нас же просят твои сотные деньги и панской корм, стоим в деньгах на правеже, а денег нам взять негде». Из другого места писали: «Приезжают к нам ратные люди литовские, и татары, и русские люди, бьют нас и мучат и животы грабят. Пожалуй нас, сирот твоих, вели нам дать приставов!» Из третьего места писал крестьянин: «Стоит у меня в деревне пристав твой государев, пан Мошницкий: насильством взял он у меня сынишка моего к себе в таборы, а сам каждую ночь приезжает ко мне, меня из дворишка выбивает, хлеба не дает, а невестку у себя на постели насильством держит». Но не от одних притесненных дошли до нас жалобы на притеснения. Суздальский воевода Плещеев доносил Сапеге, что «во многих городах от великих денежных поборов произошла смута большая, мужики заворовались и крест целовали Василию Шуйскому, оттого денег мне сбирать скоро нельзя, не та пора стала, в людях смута великая». В каждом письме своем к Сапеге Плещеев жалуется на козаков. Владимирский воевода Вельяминов принужден был вооружиться против козаков или загонных людей, опустошавших Владимирский уезд. Посланный против них отряд взял в плен начальника грабителей – пана Наливайку, который, по словам Вельяминова, многих людей, дворян и детей боярских побил до смерти, на кол сажал, а жен и детей позорил и в плен брал. Весть о злодействах Наливайки дошла и до Тушина и привела в сильный гнев самозванца, который хорошо видел, как вредят козаки успеху его дела; он послал во Владимир приказ немедленно казнить Наливайку, а Сапеге, просившему освободить его, писал выговор в следующих словах: «Ты делаешь не гораздо, что о таких ворах упрашиваешь: тот вор Наливайко наших людей, которые нам, великому государю, служили, побил до смерти своими руками, дворян и детей боярских и всяких людей, мужиков и женок 93 человека. И ты бы к нам вперед за таких воров не писал и нашей царской милости им не выпрашивал; мы того вора Наливайку за его воровство велели казнить. А ты б таких воров вперед сыскивал, а сыскав, велел также казнить, чтобы такие воры нашей отчины не опустошили и христианской истинной православной крови не проливали».

Но распоряжения самозванца не помогали, и восстания вспыхнули в разных местах. Встали черные люди, начали собираться по городам и волостям: в Юрьевце-Польском собрались с сотником Федором Красным, на Решме – под начальством крестьянина Григорья Лапши, в Балахнинском уезде – Ивана Кушинникова, в Гороховце – Федора Наговицына, на Холую – Ильи Деньгина; собрались и пошли в Лух, там литовских людей побили и пошли в Шую; Лисовский выслал против них известного нам суздальского воеводу Федора Плещеева, но тот был разбит у села Данилова и бежал в Суздаль. Восставшие укрепились в селе Данилове острогом, но не могли им защититься от множества врагов, пришедших осаждать их; после многих боев острог был взят, и много черных людей погибло. Но это не прекратило восстания: Галич, Кострома, Вологда, Белоозеро, Устюжна, Городец, Бежецкий Верх и Кашин отложились от Тушина. Города не довольствовались одним свержением тушинского ига, но, чтобы не подвергнуться ему снова, спешили вооружить как можно более ратных людей на защиту Москвы и рассылали грамоты в другие города, убеждая их также вооружиться и разослать призывные грамоты далее; грамоты оканчивались так: «А не станете о таком великом государеве деле радеть, то вам от бога и от государя не пробудет». Вологжане писали, что они посадили в тюрьму посланцев Лжедимитриевых, у которых вынули грамоты, а в грамотах будто бы заключался наказ: жителей побивать, имение их грабить, жен и детей отвозить пленниками в Литву. Из Тотьмы писали, что и там захватили тушинцев, которые везли приказ освобождать преступников из тюрем; задержанные сказывали в допросе, какие люди окружают тушинского царя, называли князя Звенигородского, князя Димитрия Тимофеевича Трубецкого, дьяка Сафонова; объявили различные мнения насчет происхождения тушинского вора: так, одни называли его сыном князя Андрея Курбского, некоторые – поповым сыном из Москвы с Арбата, другие же просто говорили: «Димитрий вор, а не царевич прямой, а родиною не ведаю откуда». С другой стороны, явилась в северных городах грамота московского царя с увещанием сохранять единство, собираться всем вместе: «А если вскоре не соберутся, – говорила грамота, – а станут все врознь жить и сами за себя не станут, то увидят над собою от воров конечное разоренье, домам запустение, женам и детям наругание; и сами они себе будут, и нашей христианской вере, и своему отечеству предатели». Увещевая северное народонаселение собираться вместе, Шуйский, однако, запертый в Москве, не имел возможности сам распоряжаться движениями восставших и отдавал на их волю направление этого движения: «Можно вам будет пройти к нам к Москве, то идите не мешкая, на какое место лучше; а если для большого сбора, захотите посождаться в Ярославле, то об этом к нам отпишите. Если вам известно про боярина нашего и воеводу Федора Ивановича Шереметева с товарищами, то вы бы к нему навстречу кого-нибудь послали, чтоб ему с вами же вместе сходиться». В заключение царь уведомляет, что в Москве все благополучно, что войско желает биться с ворами и что в воровских полках многие прямят ему, Шуйскому, что над литовскими людьми хотят промышлять, изождав время. Скопин-Шуйский с своей стороны присылал грамоты, в которых извещал о немедленном выступлении своем с сильною помощию шведскою.