Александр Дюма - Труайя Анри

Стало быть, в то самое время, как он думал, будто возродился в чистом горном воздухе, в Париже его сочли окончательно погребенным? «Добычу растерзали основательно, – пишет он в своих мемуарах, – у меня на костях не осталось ни клочка мяса». Тщетно старался он вновь завязать отношения с директорами театров – театральные люди суеверны. Они едва узнавали его, встречая за кулисами. Многие из них поверили в то, что он приносит неудачу…

И ко всему еще он должен был выслушивать сетования Иды! Ему удалось пристроить ее в Пале-Рояль, но теперь она была на грани увольнения, и он не знал, к кому обратиться, чтобы добыть ей хотя бы самую крошечную роль в спектаклях прославленного театра. Да и Лор Лабе, со своей стороны, несмотря на то, что бывший любовник исправно выплачивал ей небольшое пособие, беспрестанно жаловалась на отсутствие денег и просила Дюма поговорить с Каве, похлопотать за нее в Управлении книготорговли, чтобы ей выдали свидетельство и позволили продавать книги. Благодаря такой предусмотрительности, объясняла она, их маленькому сыну, когда он вырастет, будет обеспечено постоянное и прибыльное занятие. Александр охотно взялся исполнить ее просьбу. Но ему надо было думать и о том, как пополнять собственный карман – для того, чтобы удовлетворять потребности женщин и детей, так или иначе от него зависевших: во-первых, его матери, во-вторых – Лор Лабе и этого маленького разбойника Александра, которому шел девятый год и который уже проявлял и здравый смысл, и темперамент, в-третьих, Белль, которая все прочнее при нем утверждалась и становилась все более требовательной, в-четвертых, Иды, мечтавшей о маловероятной для нее карьере на подмостках, и их дочери, маленькой Мари-Александрины, с няней, которой надо было аккуратно платить… До последнего времени Арель помогал ему выпутаться из затруднений, но сейчас директор театра «Порт-Сен-Мартен» потерпел большие убытки из-за «Сына эмигранта» и ограничился тем, что переживал их общую неудачу.

Александр сумел извлечь урок из своих невзгод. «Итак, я на время отказался от театра», – напишет он. Тем не менее перо он откладывать не собирался, просто-напросто взялся возделывать другое поле. Одновременно с «Путевыми впечатлениями» он написал три новеллы, которые будут помещены в «Revue de Deux Mondes» и понравятся читателям. А главное – он вернулся к своему великому замыслу, труду «Галлия и Франция». Собирая материалы, связанные с развитием страны, – начиная с нашествия германцев и заканчивая столкновениями с Англией в XV веке, – он беззастенчиво списывал целые куски из сочинений профессиональных историков. Его невежество не только не удручало его – напротив, у него лишь разыгрывался ненасытный аппетит, неутолимая жажда знаний. Ему казалось совершенно необходимым объяснить соотечественникам, каким образом разрозненные племена с годами смогли объединиться в народ, как у них появились язык, культура, родина. Он с увлечением прочел «Письма об истории Франции» Огюстена Тьерри, «Исторические этюды» Шатобриана, делал выписки, размышлял, мечтал… На самом деле ему хотелось рассказать французам историю Франции, развлекая их. Разве не так изучил ее он сам – заглядывая то в одно, то в другое сочинение из тех, что считаются скучными?

И еще – он только что пришел к очень важному открытию: оказывается, так приятно быть в каком-то смысле единственным исполнителем своего сочинения вместо того, чтобы раздавать его в виде диалогов толпе актеров. Подменяя его собой, эти актеры, разыгрывающие пьесу, которую он сочинил от начала до конца, крадут у него главную роль, такую значительную роль рассказчика. Он вспомнил, какое радостное возбуждение испытывал, когда вечерами в Арсенале Шарль Нодье просил его рассказать что-нибудь собравшимся гостям. В такие минуты он оставался один перед своими зрителями, как сейчас остался один перед листом бумаги. И тогда, и теперь он предпочитал и предпочитает быть свободным от всяких пут и помех повествователем. Долой театр – и да здравствует книга!

Он настолько резко и полно переменил взгляды, что даже удивлялся тому, как это другие талантливые писатели могут по-прежнему стремиться сочинять для сцены. В том числе и Виктор Гюго. 22 ноября 1832 года состоялась премьера его пьесы «Король забавляется». Александра в зале не было: он хотел обозначить дистанцию между собой и ее автором. Кроме того, их любовницы, соответственно Ида Ферье, подруга Дюма, и Жюльетта Друэ, возлюбленная Гюго, были соперницами по сцене и друг друга люто ненавидели. «В мои отношения с Гюго прокрался некоторый холодок, – признается Дюма, – общие друзья нас почти что поссорили». Между прочим, для Гюго тогда настали не лучшие времена. Спектакль «Король забавляется» был прохладно принят зрителями и на следующий день после премьеры запрещен по решению Тьера. Снова цензура, в ее негнущемся корсете, управляла всеми перьями Франции. Еще один довод в пользу того, чтобы больше не связываться с комедиями или мелодрамами, решил Александр.

Впрочем, настоящий театр был теперь не только там, где сияли огни рампы, он был и в городе, и во всей стране, возбужденной удивительной историей герцогини де Берри. 6 ноября, после невероятной и дерзкой вылазки, она была арестована в Нанте генералом Полем Дермонкуром и заключена в крепость Блэ. Роялистские газеты хором возмущались. Маркиз де Дре-Блезе в палате пэров воззвал к правительству, указывая на недопустимость столь жестокого обхождения с матерью графа де Шамбора. Правительство направило двух врачей, с тем чтобы сделать заключение о состоянии здоровья прославленной узницы. Непосредственно затем «Корсар» намекнул на то, что усталость, на которую жаловалась герцогиня, являет собой естественное проявление беременности. Негодующие легитимисты послали совместный вызов редакции этой подлой газетенки, посмевшей посягнуть на репутацию знатной дамы. Республиканские издания («Tribune», «National») вступились за коллег, несправедливо заподозренных во лжи. «Корсар», которого поддержали все левые, продолжал утверждать, что в скором времени в крепости Блэ ожидается счастливое событие. Арман Каррель из газеты «National» тут же получил дюжину вызовов на дуэль от сторонников герцогини. Этот вызов стал спичкой, брошенной в бочку с порохом. Многочисленные либералы откликнулись на вызов, желая сразиться с легитимистами. Александр, несмотря на то что считал всю эту историю попросту смехотворной, заверил Карреля в том, что всей душой на его стороне. И даже отправился к нему, чтобы удостовериться в его фехтовальных умениях и показать ему два-три особых выпада, которыми владел сам. Слишком поздно! Поединок уже состоялся, и противник нанес Каррелю тяжелую рану в пах. Его лечил знаменитый Дюпюитрен. Весь Париж перебывал в прихожей у «мученика», чтобы оставить карточку в знак уважения: Дюма, Беранже, Лафайет, Тьер и даже Шатобриан, который хоть и не разделял взглядов Карреля, однако склонился перед его храбростью. Желая отомстить за несчастного журналиста, его секунданты вызвали на поединок секундантов противника. Это была настоящая битва между равно ожесточенными кланами. Александр, на которого наседали друзья, не мог отказать им в просьбе: если бы он на деле не оказал требуемой поддержки, его справедливо уличили бы в трусости. Да, но кого же ему выбрать среди сторонников герцогини в качестве противника, с кем скрестить шпаги? Он остановил свой выбор на Бошене: преимущество этого чудесного друга, тосковавшего по временам Карла Х, заключалось в том, что он в то время находился в деревне и не мог приехать.

«Дорогой Бошен, – написал ему Дюма, – если ваша партия так же глупа, как и моя, и вынуждает вас драться, прошу вас отдать мне преимущество, и я буду счастлив дать вам доказательство неизменного уважения, раз уж не могу дать доказательство дружбы». Бошен прекрасно понял, в каком затруднительном положении оказался Александр, догадался и о том, как ему не хочется этой дуэли, и предложил, поскольку не мог немедленно вернуться в Париж, отложить на некоторое время исполнение этого долга чести. В общем, оба противника, каждый со своей стороны, испытывали облегчение от того, что им не придется защищать дело, в которое ни тот, ни другой уже не верили.