Гугенот - Андрей Хуснутдинов

— Значит, говоришь, Ипатич? — Харитон Савелич, отдуваясь, оперся прямыми руками на сложенные скоросшиватели. — Точно?

Подорогин, не слушая его, рассматривал корешки.

— Ну? — поднял брови Харитон Савелич.

— Точно, — сказал Подорогин.

— А чьи тогда похороны в твоем деле? Могила чья?

— Да откуда мне знать?

— А ты знаешь, что жив до сих пор только потому, что — Василич?

Подорогин поправил на запястье часы.

— Бред какой-то.

Харитон Савелич хмыкнул.

— Ты когда в паспорт свой последний раз заглядывал?

— Вчера… — Подорогин приложил ладонь к нагрудному карману. — То есть там — Васильевич. Но при чем тут паспорт? Липовый, к тому же? Какое это имеет значение, когда моего отца звали Ипатием? Когда я знаю об этом?

— Да что тогда, скажи на милость, имеет значение? — развел руками Харитон Савелич. — Что? — Он передвинул стул, подсел к Подорогину и, взяв его за локоть, доверительно снизил тон: — Ты пойми, Василич — оказаться тут Ипатич ну никак не мог. Ни за какие коврижки.

— Почему?

— А почему у тебя одна голова, а не две?

Подорогин, не отвечая, снова переставил свой стакан. В водке плавали хлебные крошки и зеленые точки укропа. Клуша, чтобы чем-то себя занять, взяла одну из тощих папок и равнодушно листала ее.

— …Уже одно то чудо чудесное, что ты тут, — продолжал доверительно Харитон Савелич, — а чтоб Ипатич… Не знаю, Василич, не знаю.

— Чудо? — переспросил Подорогин.

Харитон Савелич подтащил к себе толстый скоросшиватель и, перекидывая страницы взад-вперед, опять стал что-то высматривать в нем. Клуша поправила смявшуюся под папкой газету.

— Ага. — Харитон Савелич придавил ребром ладони одну из страниц и перевел на Подорогина торжествующий взгляд. — Взрывали тебя зимой?

Подорогин аккуратно сдвинул руку Харитона Савелича. Страницу покрывала все та же цифровая абракадабра.

— И тут об этом так и написано?

— Так взрывали? — повторил Харитон Савелич.

Подорогин откинулся на стуле.

— Было дело.

Харитон Савелич не сводил с него глаз.

— А знаешь — кто?

Подорогин хотел ответить, но его перебил толкнувшийся в оконное стекло одиночный удар курантов. Клуша коротко перекрестила солнечное сплетение. По двору под окнами с приглушенным рычаньем пробежала собака. Из кипы тощих папок Харитон Савелич, прицелившись, выхватил одну, разломил ее и со словами «фокус-покус, опля!», словно перед зрительским залом, поводил из стороны в сторону наклеенной на листе цветной фотографией Петра Щапова.

Подорогин, не зная, что сказать, выпил водки.

Харитон Савелич почесал ребром ладони за ухом.

— Не веришь, значит…

— Где туалет? — спросил Подорогин, привстав.

— А за телефоном, у лестницы, — с готовностью отозвалась Клуша.

— Он ведь сторожем на стоянке твоей подрабатывал, — сказал Харитон Савелич. — Не знал?

Подорогин со вздохом сел.

— Кто?

Харитон Савелич опустил кулак на фотографию Щапова.

— Конь в пальто.

— Нет, не знал.

— Так знай.

— И что?

— И что в морячество ходил штатным подрывником на десантуре. Сечёшь?

— Не очень.

Клуша переглянулась с Харитоном Савеличем и достала откуда-то из-за стула еще одну бутылку «Абсолюта»:

— Живем.

— А знаешь, где шашки тротиловые прятал? — сказал Харитон Савелич.

— Кто?

— Конь в пальто.

— Где?

— В ульях на пасеке! — захохотал водитель.

Клуша разлила по стаканам остатки водки из початой бутылки, дунула в нее через горлышко, убрала под стол и откупорила новую.

Подорогин, зажмурившись, выпил.

— Из-за жены бывшей хотели взорвать? — спросил он.

Открытой ладонью Харитон Савелич указал на него Клуше.

— Ему про Фому… — Отвалившись на спинку стула, водитель с досадой шлепнул себя по ноге. — Ну при чем тут жена? К тому же бывшая? Кого, скажи на милость, взрывают из-за бывшей жены? Тем более в машине семейной?

— А при чем тут Щапов? — спросил Подорогин.

— На самом деле, — сказала Клуша Харитону Савеличу. — Чего кота за хвост тянешь? Откуда ему знать? Он-то по метрике разводит.

— И пускай, — ответил водитель. — А я не по метрике?

— Ну так по метрике-то и получается, что из-за жены. Лапоть.

— Не только из-за жены.

— Да говори ты толком, черт!

— Стоп-стоп, минутку, — вмешался Подорогин. — Ничего не пойму. Так из-за жены или нет? По какой еще метрике?

— Да из-за жены, из-за жены. — Харитон Савелич покосился на Клушу. — По совпадению — из-за жены.

— Это как — по совпадению?

— Ну, не по промыслу, то есть. По метрике только, не по массе.

Подорогин попросил у Клуши закурить. Та протянула ему сначала папиросу, потом зажигалку, сработанную из пузатого флакона для духов. Харитон Савелич, видя, что Подорогин по-прежнему не понимает ни слова, обернулся по сторонам, будто потерял из виду нечто важное. После секундной задумчивости, сгребя объедки и мусор к краю стола, он выдвинул на середину полную бутылку «Абсолюта» и, пошарив в ногах, бухнул рядом с ней пустую.

Подорогин помахал перед собой пальцами, разгоняя дым.

— Вот смотри. — Водитель расставил бутылки и взялся за них, точно за поручни. — Это, — с ухмылкой вожделения он подвигал полной бутылкой, — и масса тебе, и метрика. Как говорится, два в одном. А это, — брезгливо наклонил пустую, — только голая метрика. Разницу улавливаешь?

Подорогин задумчиво шевельнул папиросой.

— Вот это, — Харитон Савелич указал на толстый скоросшиватель и отставил бутылки, — тоже голая метрика. Только из другой оперы. О ней разговор особый. Сейчас речь о другом. Если бы все дело было в твоей бывшей и этом… пасечнике, то, Василич, не обессудь — сейчас на твоем месте сидел бы другой. Что это значит? А это значит вот что. Пасечник — по метрике — мог тебя угробить, а мог и не угробить. Мог, например, сам подорваться на своей машинке, мог не успеть ее заложить, мог передумать, в конце концов. Да мало ли что бывает? Короче говоря, с точки зрения метрики все, что ни творится под солнцем, может быть запросто и в любой момент описано как итог определенного стечения обстоятельств. Или, как принято по-новому, необязательных совмещений. С этой точки зрения удобно раскладывать по полочкам и рифмовать все что ни попадя. Особенно, конечно, историю. Скажем, если бы в Первую мировую шальная пуля залетела в голову Гитлеру, то Второй мировой могло бы и не быть. Слабость такой точки зрения состоит в том, что она упирается в голову Гитлеру вместе с шальной пулей и не способна различать дальше уже ни хрена и ни за какие деньги. И если бы… — Осипнув, Харитон Савелич прочистил горло и подвигал пустой бутылкой по столу. — И если бы мы только с такой башни и могли плевать в прошлое, растворять его своей поганой слюной, то и будущее нам было бы открыто не больше, чем той самой пуле. Мы бы даже погоду не могли предсказывать на завтра. Поэтому в качестве метода нельзя рассматривать метрику иначе, как способ простого исчисления и суммирования события. Однако в качестве явления она заслуживает куда большего внимания и, если угодно, почтения. В качестве явления она есть поверхность события во всех фазах его становления. Эдакий своеобразный грозовой фронт. Ударная волна. А так как любое событие массивно — или, говоря по старинке, причинно, из чего-то следует, — то метрика есть такая уникальная поверхность, по которой можно рассчитывать инерционную траекторию события, его будущее. Выражаясь высоким слогом, она — та самая гробовая доска вероятности и та самая рабочая поверхность поршня в вечном двигателе мироздания, что выталкивает нас из прошлого и служит единственным экраном, на котором будущее способно фиксировать свою тень… — Харитон Савелич хотел сказать что-то еще, но снова закашлялся, причем на этот раз до того изнуряюще, что Клуше пришлось бить его по спине кулаком.

Некоторое время Подорогин наблюдал за их возней взглядом человека, грезящего наяву, сидел с приоткрытым ртом. Спохватившись, он затянулся папиросой, выдохнул вместо дыма воздух и увидел, что папироса давно погасла.

Прокашлявшись, Харитон Савелич аккуратными глотками, точно лекарство, вытянул целый стакан водки, крякнул и умиротворенно огладил усы. На его лице — кирпично-красного, закатного оттенка — высыпала обильная роса пота. Подорогин тоже выпил, придвинул к себе виноградную гроздь и стал пощипывать дымчатые ягоды. Вдруг он разглядел, что пустой бутылки нет на столе.

— Значит, говорите, — вздохнул он, — гробовая доска вероятности…

— Кто говорит? — замер с вытаращенными слезящимися глазами Харитон Савелич, осмотрелся и, обмякнув, захохотал. — Не бери в голову, Василич.