Олег Борисов - Александр Аркадьевич Горбунов

в творчество, а в самом процессе — нет посторонних! Хорошо говорить В. Катаеву (цитирую по книге А. Эфроса): «Если ты идешь по дачной дорожке и думаешь о Фете и тебе по поводу Фета пришли какие-то мысли, то быстро иди домой и пиши о Фете, а не о Тютчеве, даже в том случае, если именно о Тютчеве тебе по тем или иным соображениям следовало бы сегодня писать». Какая свобода маневра! Даже если по каким-то причинам тебе не удастся все-таки написать о Фете — все равно, и о Тютчеве — неплохо! У них, у сочинителей, только одна сложность: преодолеть свое Я. Если преодолеют, то — бах! — получится «Кроткая» или «Записки из подполья». (Это, конечно, шутка такая.) А нам еще вступать в «особые отношения» с коллективом, режиссером и действовать по принципу шахматных фигур: если ты «конь», но еще не пришла очередь твоего хода, то должен ждать. И что хуже всего, твой партнер «слон» может сделать такой неудачный ход, что вся партия будет подгажена. К тому же и с Я все непросто. Настал твой ход, ты судорожно перебираешь варианты, на какую клетку встать, смотришь на часы. Знаешь наверняка, какой вариант выигрышный, но все равно по необъяснимым причинам делаешь ход не туда.

Я окружено тайной. Тут и твой ангел-хранитель, и сотня падших ангелов, которые держат тебя как на спиннинге. Так что не дернешься. И чем чище и незащищенней твое Я, тем больше над тобой демонов. Без них ни шагу. Они диктуют. Только Достоевский мог так выразить эту кабалу. Это состояние, когда ход мыслей, поток сознания невозможно прервать. Отсюда такие монологи — бесконечные, как на исповеди перед Богом. Остановишься — оборвется дыхание! Впрочем, не про то…

Гроб на столе. Судя по макету, сцена напоминает колодец, дно колодца. Немного мебели и вытянутое зеркало, которое соединяет с внешним миром. Я уже мысленно «хожу» в этих декорациях, пытаюсь «собрать мысли в точку».

Я записываю это для того, чтобы представить себе состояние Кроткой, переступившей порог его дома. «О, грязь! О, из какой грязи я тогда тебя вытащил! Должна же ты была это понимать», — говорит мой Закладчик. В его распоряжении только две комнаты: «одна — большая зала, здесь и касса, а другая — тоже большая — наша комната, общая, тут и спальня. Мебель скудная: киот с лампадкой, шкаф, в нем несколько книг, постель, стулья, стол, конторка». В общем, ничего похожего с моей историей. Другое время, другое место действия, пол сугубо мужеский. А общее только то, что гол и бос был, как она, и что из грязи вытащили. Однако сталкиваю эти истории сознательно. С единственной целью, чтобы уяснить… не суть даже, не предлагаемые обстоятельства, а знаки!! При работе над ролью, в особенности если это Ф. М., А. С., Н. В. или А. П. (Достоевский, Пушкин, Гоголь, Чехов. — А. Г.), возникает в голове своя знаковая система — это и «наплывы», и ощущение атмосферы, и самые нелепые фантазии. Вчера на репетиции вдруг сочинил, что было бы, если б Кроткая смирилась, признала поражение и у них бы ребеночек родился… Достоевский — совокупность взаимоисключающих вариантов.

<…>

Февраль, 8

Без точек

Где-то за стеной Лукерья читает молитву: «Боже! Ты — Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я, ибо Ты — помощь моя». Я вслушиваюсь в слова, но многих не понимаю. Когда она будет читать снова, попробую повторять за ней. Когда слушаешь одну, назойливо повторяющуюся ноту, приходит ощущение бесконечности, размытости во времени. У Чехова хорошее наблюдение: «…был рационалист, но, грешный человек, любил, когда в церкви звонили».

Оля Волкова хорошо читает молитву. Вполголоса. Не надрывно. Без точек.

Невидимая пелена обволакивает пустую сцену, и у одного виска начинает покалывать.

Мерность. Ощущение маятника в голове. Прикладываешь руку и вслушиваешься в себя.

Есть несколько воспоминаний очевидцев о том, как Достоевский читал. «Гипноз кончался только тогда, когда он захлопывал книгу…» Все они сходятся на том, что у него было не разукрашенное чтение, не чтение в лицах, а волхвование. Особо впечатлительные падали в обморок. Читал он нервными окончаниями, скулами — не связками, даже если это была не его проза, а сцена Собакевича и Чичикова, которую он однажды выбрал для чтения. В знаменитой пушкинской речи, по свидетельству Г. Успенского, всех поразило то, «что говорил он просто, совершенно так, как бы разговаривал со знакомыми людьми, не надседаясь в выкрикивании громких фраз, не закидывая головы…». Мне кажется, я тоже как-то по-своему слышу голос Ф. М., как бы он прочитал это место из «Кроткой»: «Смелей, человек, и будь горд! Не ты виноват!» Впрочем, граммофонов тогда не существовало, и, вполне возможно, я ошибаюсь…

Лукерья закончила чтение молитвы, и у меня все еще покалывает у виска. Не отпускаю руку.

Назойливо повторяющаяся нота еще звучит.

Теперь, когда она снова будет читать, попробую повторять за ней. Вполголоса. Без точек.

Февраль, 9

«Правда на комнату»

Вышли на Малую сцену. Прогон первого акта шел 1 ч. 30 мин. Мне он не понравился, потому что в какой-то момент начал кресла считать. Пустые. Сколько зрителей придет. Какой-то тормоз срабатывает, что неловко «раздеваться», когда так мало народу. Привычка? «Удельный вес правды. Правда на комнату и на весь зал; или правда на весь мир. Без малой правды не найдешь большой; без комнаты не придешь на площадь». Но это не я сказал, а К. С.

Додин очень серьезно готовился к встрече с Борисовым — «этим мастером», как он называл Олега Ивановича, — и все-таки был потрясен мерой внутренней мобилизованности артиста. Каждая проба совершалась им как единственная и последняя. Хотя и он, и все, кто имел отношение к спектаклю, знали, что она не будет последней, что это всего лишь один из многих черновиков. «Думаю, — рассказывает Лев Додин, — что эта способность как бы отринуть опыт, накопленные знания и умения, способность снова и снова начинать все сначала многое определяет в творческой природе Борисова и позволяет ему достигать тех высот, которые всем нам известны. Даже в самые трудные периоды репетиций, когда цель, казалось, совсем ускользала, легче становилось жить оттого, что, входя в очередной раз в репетиционный зал, я видел там Борисова, пришедшего заранее и проверяющего со своей юной партнершей Наташей Акимовой то, что было найдено накануне. Этот союз мастера и дебютантки (мастера, готового отринуть самочувствие мастера и дебютантки, готовой во что бы то ни стало добиться мастерства) стал камертоном всей работы над „Кроткой“».

Декорации к «Кроткой» делал Эдуард Кочергин. «Сложнейшая в постановочном плане вещь, — вспоминает