Святая Русь. Книга 2 - Дмитрий Балашов

— О, зачем я согласилась занять польский престол! — со стоном произносит Ядвига. И Ян медлит, медлит, не желая сказать (но и не сказать нельзя!) того, что больнее всего ударит эту несчастную заблудшую душу. И, наконец, решается. Он все-таки не только лекарь, но и хирург.

— А уверена ты, что без польского престола была бы любезна своему Вильгельму?

Она смотрит на него с ужасом. В отчаянье трясет головой. О, только не это! Только… Не отбирайте у меня эту последнюю усладу: его любовь!

— Мы были обручены детьми! — кричит она.

— Да, при могущественном короле, твоем отце, владетеле Польши и Венгрии, наследнике неаполитанского престола! Не забывай этого! И отцу Вильгельма, Леопольду, в те времена нужна была не ты, а корона Венгрии или Польши на голове собственного сына! Не обманывайся, дочь моя, ты уже не дитя, и Вильгельм далеко не ребенок!

Удар, видимо, попал в цель. Ядвига трясется в глухих рыданиях, закрывши лицо руками.

— Я хочу умереть! — бормочет она. — Хочу умереть и не знать ничего этого!

Ян Радлица молчит и ждет. Ядвига еще ребенок, но она — королевская дочь и сама королева. И ее участь — подчиняться долгу.

— Я не требую от тебя, дочь моя, — заключает он наставительную беседу, — сразу давать мне согласный ответ, но не забудь, что верующая дочерь церкви не имеет права отринуть господний промысел! Иначе и церковь, и Господь отступятся от тебя! А теперь — помолимся вместе!

И они встают на молитву, и звучит торжественная латынь. И Ядвига, внимая Радлице, неотрывно глядит на золотой гроб, присланный ей в подарок из Германии. Гроб меньше ладони величиной, украшенный рубинами, стоит у нее на божнице. В нем лежит вырезанный из слоновой кости Христос. Кости его обнажены, плоть распалась, и по телу ползают, тоже из слоновой кости, огромные мохнатые черви — жестокое напоминание о бренности бытия каждого смертного, тем более ужасное, что выполнено как драгоценность, от царственной роскоши княжеских и королевских хором уводящая к холоду могилы. До сего дня Ядвига, любуясь дорогой вещицей, не чуяла грозного смысла, заключенного в ней, теперь же «кипящая червями» плоть Спасителя привела ее в содрогание. Черви… тлен… И нераздельная власть над миром! Власть смерти? Тления, коего не избежал и Христос? Но как же тогда возможно было его воскресение во плоти?

Думать дальше было опасно. Не то легко было додуматься и до того, что правы все-таки схизматики, против которых должна она нынче возглавить крестовый поход. Если бы Радлица знал, к какой роковой черте подвел он сегодня свою духовную воспитанницу!

Теперь все становилось против нее. Фрейлины, дамы двора, комнатные девушки — все наперебой, как сговорившись, советовали Ядвиге согласиться на брак с Ягайлой. Гневош и прочие, что только недавно помогали ей сойтись с Вильгельмом, нынче опасливо молчали, и, словом, она ни в ком теперь не находила поддержки своим прежним намерениям. Опять сказывалась упорная работа тех тайных сил, которые трудились над продвижением католичества на восток Европы.

Ядвига сама не понимала уже, в какой миг ее воля начала гнуться перед этим всеобщим натиском. Во всяком случае, когда она призвала к себе Завишу из Олесницы и, поминутно то краснея, то бледнея, просила выехать навстречу медленно движущемуся литовскому свадебному поезду, тщательно осмотреть великого князя литовского и передать ей, что увидит, — она уже почти была готова дать согласие на брак.

— Не принимай никаких подарков от него! — торопливо выговаривала королева, в представлениях которой прочно отложился образ едва ли не клыкастого чудовища. — И тотчас скачи назад!

Завиша ускакал, и Ядвига стала ждать его возвращения в призрачной надежде каких-то нежданных перемен, но в душе понимая уже, что неизбывное с нею и над ней должно совершиться. (Она все еще втайне переписывалась с Вильгельмом, но уже почти без надежды на новую встречу.) Завиша исполнил поручение Ядвиги буквально. Явившись к великому князю литовскому, остановившемуся в Сендомире, он пошел с Ягайлой в баню, и после того, как князь и польский магнат, почти понимая друг друга, пропарились, поддавая квасом на каменку, вдосталь нахлестались вениками, а после пили в предбаннике квас и сыченый мед, Завиша сел на коня и поскакал в Краков успокаивать Ядвигу: мол, Ягайло совсем не варвар и не дикарь, он мужчина среднего роста, прекрасного сложения, с продолговатым красивым лицом, веселого вида и внушительных княжеских привычек. Сверх того и причесывается по польскому обычаю: носит тонкие усы, а бороду бреет. Ядвига смотрела в честное открытое лицо Завиши, верила и не верила ему. Наконец слабо кивнула: «Спасибо! Ты поди!»

Отпустив Завишу, Ядвига долго сидела опустошенная. Странно: то, что нежеланный литовский жених отнюдь не оказался косматым великаном, в лапах которого ей вскоре пришлось бы стонать и корчиться, вовсе не принесло ей радости. Мгновеньями даже блазнило, что лучше было бы исполниться всем ее страхом, быть взятой, смятой, раздавленной великаном варваром и после, испив до конца чашу позора, умереть. А вместо лесного медведя к ней ехал обычный человек, даже красивый лицом, и к тому же «внушительных княжеских привычек». «Внушительных!» — повторила Ядвига и заплакала…

Именно в этот день она написала свое последнее письмо Вильгельму.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Ягайло ехал медленно, со множеством родных, с обозом, прислугою. Около десятка литовских князей, частично крещенных по греческому обряду, сопровождали его: Скиргайло, Борис, родные его братья Коригайло, Свидригайло, Вигунд, ехал с ним и вчерашний соперник Витовт Кейстутьевич, некогда крещенный по православному обряду, вторично крещенный у тевтонцев в латинскую веру и готовый теперь креститься в третий раз опять в католичество в Кракове. Ехали родичи Ягайлы: Георгий, Иван Юрьич, князь Белзский, Михаил, князь Заславский, Федор Любартович Луцкий — все христиане греческого исповедания.

На несколько дней поезд остановился в Люблине. Ягайлу встретили молодой краковский воевода Спытко из Мельштына и старый подскарбий Дмитр из Горая. Все было торжественно и красиво. Ярко цвели алые кунтуши польских магнатов на белом снегу. Ягайло тоже приоделся в парадное платье: в русский соболий опашень и княжескую шапку. Снег хрустел под копытами. Недавний сумасшедший ветер с Балтии принес бодрый холод, напоминающий русскую зиму. Польскую речь Ягайло понимал с трудом и только кивал, улыбаясь, с опозданием выслушивая толмачей, переводивших ему на русский приветствия послов.

По мере продвижения в глубь Польши великий князь литовский, не показывая этого, все больше и больше робел. Дома казалось это счастливое сватовство предельно простым и спасительным. Бегство с Дона, убийство Кейстута и расправа с его родней, последующая кровавая борьба с Витовтом, снова и снова приводившим на него немецкие рати, порядком измучили Ягайлу. Всякое дело, поначалу казавшееся ему легко исполнимым, оборачивалось впоследствии сотнею непредвиденных трудностей, от которых Ягайло стремился освободиться, перекладывая бремя их воплощения на чужие плечи. Покуда был жив Войдыло, у князя было мало забот, но когда верный холоп был повешен Кейстутом, дело осложнилось. На самого Кейстута ему и Ульянии наговаривали крестоносцы: мол, Кейстут — бешеный волк, который жаждет вас уничтожить… Писали об этом матери. Ульяния была сама не своя. Требовала от сына решительных действий. Ягайло, однако, и тут увильнул, для расправы с Кейстутом был послан им Скиргайло, в тайной, позднее и оправдавшейся надежде, что грех убийства падет на брата. (Скиргайло через несколько лет, в 1392 году, был отравлен Витовтом, мстившим, по-видимому, за убийство отца.) Задумав сесть на польский престол — тогда бы Литва, подчиненная ему, уже не могла поднимать головы против своего великого князя и Орден, устрашенный умножившеюся силой объединенных государств, стал бы ему не опасен, а главное, самое, самое важное, решительное и злое: именно тогда он наконец избавится от вечного соперника своего, Витовта, подчинит брата своей, уже непререкаемой королевской воле, а там, быть может… Не каждый же раз сумеет Кейстутов сын убегать из заключения! Последняя мысль жила в нем тайно, словесно не оформленная, но — жила! Отец, посредством выгодных женитьб, и сам утверждался на княжеских уделах, и детей наделял уделами. Так почему бы?.. Это была простая мысль, отцовская мысль. Но как ее воплотить в жизнь, Ягайло не понимал. Просто приехать и жениться и — стать польским королем? Однако тут являлась рада, сеймы, духовенство, шляхта, немецкие города, в дело вмешивались, помимо Ордена, Венгрия и Австрия, Чехия и германский император. На польский престол и руку Ядвиги оказывалось разом несколько претендентов, и всех надо было как-то удоволить (Как? И чем?). Ну, австрийцу, тому выплатить клятые двести тысяч флоринов, это еще он понимал. Да и был в силах. Русские княжества, доставшиеся ему, были богатой землей с торговыми городами, да и накопил батюшка немало. Но что делать потом? Он еще не предвидел того, что, ставши польским королем, попадет в полную зависимость к полякам и уже не выберется отсюда, а хитрый Витовт тем часом приберет к рукам Литву, Витовт, к которому (как-никак другу отроческих похождений!) Ягайло испытывал, кроме ненависти, сложную смесь чувств, где были и зависть, и восхищение, и что-то похожее на судорожную любовь… Оба молчаливо согласились забыть на время вильнусский плен и угрозу казни, но кровь между ними была, и привыкший швыряться чужими жизнями Витовт не забывал об этом.