Шри Ауробиндо. Духовное возрождение. Сочинения на Бенгали - Шри Ауробиндо

Среди предметов обихода в моем распоряжении также были маленькое ведерко, жестянка для воды и два тюремных одеяла. Ведерко обычно находилось во дворе, где я мылся. Вначале я легко переносил ограничения в воде, но позднее недостаток воды стал ощущаться. Сначала заключенный из соседнего коровника приносил столько воды, сколько мне было нужно, так как в суровых условиях тюрьмы лишь купание напоминало мне об удобствах и роскоши домашней жизни. Другим заключенным повезло меньше – им приходилось использовать одно ведро или бадью и для туалета, и для мытья посуды, и для мытья тела. По мнению британцев, любовь к Богу и физическое благосостояние – две равные и редкие добродетели. Должен ли был тюремный режим служить иллюстрацией этого мнения или его задачей являлось не испортить заключенных чрезмерным использованием водных процедур – сказать трудно. Эту либеральность начальства заключенные в насмешку называли «вороньим купанием». Человек по природе своей всегда недоволен. С питьевой водой дело обстояло еще лучше, чем с мытьем. В то лето стояла ужасная жара, ветер в камеру почти не проникал, зато безжалостное палящее майское солнце имело туда свободный доступ. Камера раскалялась словно горячая печь. И в этих условиях единственным средством заглушить непреодолимую жажду была теплая вода из маленькой жестянки. Я пил ее все чаще и чаще, но это мало помогало, разве что с тебя начинал ручьями катиться пот, а потом жажда возобновлялась с удвоенной силой. Однако у одного-двух заключенных во дворах стояли глиняные горшки, они объясняли это заслугами аскетического образа жизни в предыдущих инкарнациях и считали себя настоящими счастливцами. Все это заставляло признать роль судьбы даже самых убежденных поборников личных усилий; у некоторых была холодная вода, некоторых постоянно мучила жажда – все совершалось так, как было предрешено звездами. Начальство же, раздавая кому жестянки, а кому глиняные горшки для воды, действовало совершенно беспристрастно. Тем не менее добросердечный тюремный доктор, не спрашивая, доволен ли я столь прихотливым распределением питьевой воды, считал такое мое положение совершенно недопустимым. Он пытался достать мне глиняный горшок, но, поскольку распределение посуды находилось не в его ведении, ему это долго не удавалось. В конце концов, по его просьбе главный уборщик где-то раздобыл для меня один горшок из глины. Но еще раньше в результате длительной борьбы с жаждой мне удалось достичь состояния свободы от жажды. В раскаленной камере моей постелью служили два одеяла, одно я использовал как матрац, а другое за неимением подушки подкладывал под голову. Когда жара становилась нестерпимой, я начинал кататься по полу. Тогда я чувствовал прохладное прикосновение Матери Земли и испытывал наслаждение. Но контакт с полом в тюрьме не всегда приятен, и на полу трудно уснуть, поэтому мне приходилось опять прибегать к помощи одеяла. Самыми приятными были дни, когда шел дождь. Но дело осложнялось тем, что во время дождя и грозы из-за тандава нритья – «неистовой пляски» ветра, который нес с собой пыль, листья и траву, в моей камере начинался маленький потоп. И мне не оставалось ничего другого, как спасаться в углу с мокрым одеялом. Даже когда природа утихомиривалась, о сне и думать было нечего: прежде приходилось ждать, ища убежища в размышлениях, когда просохнет пол. Сухим оставалось только пространство рядом с отхожим местом, но как-то не хотелось класть там одеяла. Несмотря на все это, в ветреные дни камера моя охлаждалась и наполнялась свежим воздухом, поэтому я всегда был рад грозе и дождю.

Описание алипорского правительственного «пансиона», которое я здесь привел и к которому еще вернусь, дано не для того, чтобы жаловаться на мои личные тяготы, а единственно для того, чтобы показать, в каких условиях содержат людей, находящихся под следствием, в цивилизованной британской колонии и какая это длительная агония для невиновных. Условия, которые я описал, конечно, были тяжелые, но благодаря неослабевающей вере в божественное милосердие я страдал только первые несколько дней; потом – я расскажу позже, благодаря чему это произошло – мне удалось стать выше этих страданий, и тяготы больше не затрагивали меня. Поэтому, когда я вспоминаю свою жизнь в тюрьме, то не испытываю гнева или горечи, а скорее отношусь к происходившему с юмором. Когда я вошел первый раз в свою клетку, облаченный в нескладную тюремную одежду, и увидел, в каких условиях мне предстоит жить, то почувствовал во всем этом глубокий юмор. И я рассмеялся про себя. Изучая историю Англии и зная, что происходит в стране сейчас, я уже получил представление о загадочном английском характере и его особенностях. Поэтому меня нисколько не удивило и не огорчило то, как они вели себя со мной. Обычно такое поведение они бы сами расценивали как недостойное. Мы все вышли из благородных семей, многие были потомками крупных землевладельцев, некоторые по своему социальному положению, образованию и личным качествам были на уровне высших классов Англии. Обвинение, по которому нас арестовали, было не просто убийство, кража или бандитизм, а попытка путем восстания освободить свою страну от иностранных поработителей, а также заговор с целью вооруженного конфликта. Нас заключили под стражу в основном из-за того, что власти имели какие-то подозрения, хотя даже и у них в большинстве случаев не было никаких доказательств нашей вины. И при этом нас держали здесь, как обычных бандитов и жуликов, и даже хуже – как зверей в клетке; нам давали пищу, не пригодную даже для животных, заставляли терпеть жажду и голод, солнце, дождь и холод – все это не делает чести британской нации и ее имперским офицерам. В этом проявляется одна из негативных черт их национального характера. Англичане обладают многими качествами кшатриев, но в обращении с врагами или оппонентами они руководствуются исключительно деловыми соображениями. Но тем не менее я спокойно относился к этому. Я был даже рад, что не делалось никакого различия между мною и простыми необразованными людьми, более того, такое положение только усиливало во мне пламя глубочайшего преклонения перед Матерью (матрибхакти). Это были прекрасные условия для изучения йоги и для того, чтобы учиться быть выше конфликтов. Я был одним из тех экстремистов, которые считали, что демократия и равенство между богатыми и бедными являются основной составляющей частью национализма. Я вспоминал поездку в Сурат, когда мы, лидеры движения, ехали вместе со всеми в вагоне третьего класса, подобно военачальникам, которые когда-то спали вместе со своими солдатами в полевых условиях, и думал, что наш долг – превратить теорию в практику. Богатые, бедные, брамины, бизнесмены, шудры, бенгали, маратхи, пенджаби, гуджарати – мы все были вместе, ели и спали вместе, испытывая прекрасное чувство братства. Мы спали на полу, ели простую пищу из риса, бобов и кислого молока. Мы все стали единым телом. Во время пребывания в тюрьме в Алипоре я жил, ел, разделял тяготы и пользовался теми же привилегиями, что и остальные заключенные, мои соотечественники, крестьяне, кузнецы, горшечники, домы и багди[193]; и я осознал, что Господь пребывает в каждом из нас. Этот социализм, единство, это общее братство наложило отпечаток на мое жизненное предназначение (дживан брата). Часто в тюрьме я с волнением и восторгом сознавал, что близится день, когда перед алтарем божественной Матери Мира предстанут с гордо поднятыми головами все сословия, как братья, и у них будут те же убеждения, та же доброта и сердечность, что у моих товарищей по заключению, как впрочем и та же беспристрастность, что у британских чиновников. Как-то на днях газета «Индиан Сошиал Реформер» в Пуне так иронически прокомментировала одно из моих простых заключений: «Похоже, в тюрьме наблюдается избыток божественности!» О, гордые и ничтожные люди, ищущие славы и знаменитости, но так мало знающие и столь гордые своими маленькими добродетелями! Разве божественное проявление не должно иметь место скорее в тюрьме, в лачугах, в ашрамах, в сердце бедняка, чем в роскошных дворцах богатых или на ложе ищущего светских развлечений бездельника? Бога не влекут образованность, знатность, лидерство, популярность и утонченные манеры. Он приходит к бедным и обездоленным, представая им в образе Милосердной Матери. Тот, кто видит Бога в каждом человеке, в каждой нации, как и в собственной родине, в униженных, бедных, падших и грешниках и отдает свою жизнь служению Богу, тому открывается Всевышний. Так уж получается, что божественное присутствие ощущается больше падшим народом, готовым к возрождению, или народным героем в камере-одиночке.

После того как тюремщик, осмотрев камеру, ушел, я, сидя на одеяле, предался созерцанию. Одиночное заключение нравилось мне гораздо больше, чем то, как нас держали в Лал Базаре. Там тишина огромного зала была еще более ощутима из-за его размеров. Здесь же стены камеры, смыкаясь, как будто обнимали тебя, подобно вездесущему Брахману. Там из высоких окон третьего этажа даже не видно было неба и трудно было представить, что где-то в этом мире есть деревья и цветы, люди, животные, птицы и дома. Здесь же дверь во двор всегда была открыта и, сидя около решетки, можно было видеть открытое пространство и других заключенных. Во дворе у стены росло дерево, радуя глаз заключенного своей сочной зеленью. Перед камерами «шести декретов» ходил взад и вперед тюремщик, и звуком своих шагов и своим видом он был дорог нам, как старый добрый друг. Заключенные из соседнего коровника каждый день выводили коров пастись перед нашим двором. Я любил наблюдать за ними. Одиночное заключение в Алипоре было уникальной школой любви. До того как я попал сюда, мои привязанности в обществе ограничивались очень узким кругом, редко я испытывал и теплые чувства к животным и птицам. У Раби-бабу[194] есть стихотворение, в котором он прекрасно описывает глубокую любовь деревенского мальчика к буйволу. Когда я прочитал его в первый раз, мне это показалось наигранным и преувеличенным. Теперь бы я прочитал это стихотворение совсем по-другому. В Алипоре я узнал, насколько глубока может быть любовь человека ко всем тварям, сколь сильные чувства он может испытывать при виде обычной коровы, птицы и даже муравья.