Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

Верочка аккомпанировала на рояле, а отец пел свою любимую песню: «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!» Пел Вертинского, а потом, в соседней комнате говорил мне: «Я тебя познакомлю тут с одной дамой. Какая женщина, какая женщина! Ты ее победишь!» И все это, не снижая тона, хотя дверь в соседнюю комнату, где дядя Никола занимал разговорами хозяек, была открыта.

В обратный путь нас вез снова пьяный Бибиков. На этот раз он ругал поляков и хвалил немцев. Я получил приглашение бывать у Бибиковых. Дядя Никола скоро уехал, а я бродил по окрестностям и заходил к Бибиковым, когда там была Верочка.

По вечерам один на один с Галцевичем мы подолгу беседовали. Он рассказывал, что дальше к востоку в Августовской пуще есть польские партизаны. А однажды я ему прямо сказал, что хотел бы связаться с польскими партизанами, так как в Кенигсберге несколько человек собирается бежать (я в том числе), и мы не знаем, как к нам отнесутся поляки, если мы случайно к ним попадем. Во время этого разговора Галцевич молча ходил взад и вперед по своей комнате, заставленной шкафами с книгами. Он даже не удивился и просто обещал познакомить со сведущим человеком. Вскоре мы поехали в местечко Филлипув к аптекарю Петкевичу. Приняли меня в семье аптекаря радушно, а атмосфера за семейным столом была для меня почти родственной. Помню, как глава дома на сказанную мной к месту поговорку: «Ешь солому, а форсу не теряй», — популярную тогда в нашей кенигсбергской компании, отреагировал: «Вот дети, слушайте и учитесь — ешь солому, а форсы не теряй!» (форсы — по-польски деньги). За столом рассказывали о притеснениях со стороны немцев. Надо сказать, что Сувалкская область была присоединена к Восточной Пруссии, и было строжайше запрещено учить детей больше, чем два года — только грамота и счет. Но подпольно учили, и, если учитель попадался, его отправляли в лагерь.

Галцевич передал мою просьбу аптекарю, а тот сказал, что мне надо свидеться с одним человеком в Сувалках. На другой день на попутной машине вместе с сыном Петкевича и еще кем-то мы поехали в Сувалки. Галцевич дал адрес второй своей сестры, жившей в городе: улица Адольфа Гитлера, 112.

Сувалки — городок небольшой и, может быть, примечательный только тем, что это родина писательницы Марии Конопницкой. Почти все дома одноэтажные, и город выглядел, как большое местечко. Мои сопровождающие привели меня к фельдшеру Немунису (один из них оказался его сыном Тадеушем). В передней сидело несколько человек на прием. Тадеуш дал знать отцу, и я был принят без очереди. В небольшой комнате за письменном столом с лампой под абажуром сидел пожилой человек без халата. Я без дальних слов изложил суть дела — наша небольшая группа собирается бежать в партизаны. Мы наметили Августовские леса, но не знаем, как нас встретят польские партизаны, вероятность попасть к которым исключить нельзя. Немунис ответил, что, кого надо, он предупредит, а именно — командира польского отряда Житневского (много позже я узнал, что это псевдоним). Он будет знать, и, в случае чего, мы можем на него ссылаться. У меня была еще просьба: не может ли Немунис помочь нам картами Сувалкской области? В ответ он молча снял со стола толстое стекло, достал из-под бумаг две военные польские карты области и так же молча передал их мне. Я был очень благодарен, и спросил, не может ли он помочь нам и оружием. Он ответил, что сейчас нет, но позже, вероятно сможет. Тогда я сказал, что к нему приедет Сергей. Немунис предложил, чтоб в виде пароля Сергей сказал, что у него болит нос. Кроме того, я спросил Немуниса, что он знает о районе железнодорожной станции Поддубовек, где мы намечали высадиться. Станция эта была удобна тем, что стояла в лесу, а ближайшая деревня была в километре или полуторе от нее. Немунис ответил, что это вполне удобное место, что никакого поста там нет. Еще я спросил, нет ли там поблизости гарнизонов или лагерей, чтоб на них не напороться. Насколько ему известно, там все свободно, а ближайший гарнизон стоял в местечке Рачки, соседней с Поддубовеком станции к западу. Несколько замявшись, Немунис предложил: «А может быть, вас связать с Лондоном и туда направить?» От этого предложения я отказался. Мы стали прощаться. Хозяин сказал, что для отвода подозрений, он объявит домашним, что я приезжал лечить триппер. Это сразу объяснит все. Здорово, подумал я. Немунис вышел со мной в переднюю пригласить следующего и на прощанье сказал: «Итак, по две таблетки до еды».

От этого человека, сделавшегося мне симпатичным, я пошел к сестре Галцевича, пожилой милой женщине, жившей на втором этаже выбеленного кирпичного дома на главной улице. Приняла она меня сердечно и радушно. Мы разговорились. Оказалось, она принимает большое участие в жизни нескольких пленных местного лагеря. Она познакомилась с переводчиком этого лагеря, немцем с Поволжья, Андреем Юстусом, бывшим пленным, а теперь жившим свободно. А уж через него — с пленными-мастеровыми, которые ходили с конвоем на работы в город. А заодно познакомилась и с их конвоиром. В лагере были и женщины, в основном медицинские работники. Одна из них, жившая почти свободно, в тот день как раз зашла к Галцевич, когда я там сидел. Мы с ней разговорились. Военврач третьего ранга, москвичка, Зоя Содатова. На всякий случай я с ней не откровенничал. Вскоре зашел пожилой немец в форме — тот самый конвоир. Родом он был из Прибалтики, по-русски говорил неплохо. Ругал немецкие порядки на чем свет стоит: «Безобразие, интенданты от мала до велика воруют. Сахар сыпят в кофе, а сколько сыпят, никто не видит. Я служил в пяти армиях, и самый большой порядок был в гражданскую войну в Красной Армии. Там так солдат не обворовывали».

В тот же день у Галцевич побывал еще один военнопленный, но в военной форме, из охраны лагеря, русский, по виду из интеллигентной семьи, молодой парень. Разговор с ним не получился, был он почему-то очень мрачным. К концу визита сказал, что ходил специально смотреть, как вешали пятерых поляков. Они стояли в кузове машины с откинутым бортом, и после того, как им надели петли на шеи, машина отъехала. Я спросил: «Зачем это надо смотреть?» — «Все нужно знать», — ответил он. Вскоре за ним зашел такой же парень в немецкой форме, украинец по фамилии Марахевка. Видел я его мельком, так как дальше передней он не пошел. Был он черен и больше похож на крымского татарина, что у украинцев не такая уж редкость. Мрачности, как у первого, у этого не было и следа.

Была середина моего отпуска. Еще раньше я рассчитывал, прервав отпуск, съездить в Кенигсберг для проверки дороги. Сестре Галцевича сказал, что везу домой подарки ко дню рождения хозяйки, выменянные на одежду: масло сало. Поэтому я прямо из Сувалок двинулся в Кенигсберг, чтобы своими глазами посмотреть на этот самый Поддубовек да выяснить, нет ли проверки на бывшей польско-германской границе. Поддубовек, который я обозревал из окна вагона, оказался даже не разъездом. Стоял маленький домик, и была видна дорога, уходящая в лес. Поезд здесь пересекал лесную полосу шириной километра в три, тянущуюся с северо-запада на юго-восток. Границу переехали без всякой проверки, ведь Сувалкская область значилась как территория Восточной Пруссии. Проверка, оказывается, была между Сувалками и Августовым, который принадлежал уже к Белостокскому округу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});