Кентерберийские рассказы - Джеффри Чосер

Толпы сбежавшейся. Таким позором

Казнить жену не захотите вы,

Хотя и недостойную, увы!

За девственность мою, что вам когда-то

Я принесла и ныне взять с собой

Уж не могу, прошу мне дать в отплату

Одну рубашку, чтоб я тело той

Прикрыть могла, что вам была женой.

Итак, прощайте, мой супруг любимый,

Расстаться с вами навсегда должны мы».

«Рубашку можешь не снимать», – в ответ

Сказал маркграф, потом застыл в молчанье.

В его глазах вдруг помутился свет

От жалости и чувства состраданья,

И он ушел. С себя все одеянье

Сняла Гризельда и пошла босой,

В одной рубашке лишь, к отцу домой.

Толпа, кляня Гризельдин рок суровый,

За нею с горькими слезами шла.

Она в пути не проронила слова,

И глаз ее не замутила мгла.

Когда же до Яниколы дошла

Весть об ее печальном возвращенье,

Он проклял день и час ее рожденья.

Всегда питал в душе своей старик

В благополучье дочери сомненье;

Все годы ждал он, что наступит миг,

Когда маркграф, насытив вожделенье,

Почувствует невольно огорченье,

Что в жены взял безродную, и с ней

Расстаться постарается скорей.

Дочь встретить поспешил отец (шумела

Толпа людская пред его избой),

И, старым платьем ей накрывши тело,

Он слезы горькие стал лить рекой.

Но грубая дерюга ей плохой

Была защитою: вся ветхой стала

И новых дыр приобрела немало.

Так стала жить Гризельда у отца,

Цвет верности и женского смиренья,

Ни словом, ни движением лица -

То ль при народе, то ль в уединенье -

Не проявляя чувства оскорбленья

И позабыв как будто, что за сан

Ей в годы прошлые судьбой был дан.

Не удивляйтесь! В бытность маркграфиней

Была Гризельда скромности полна,

Чужда была ей всякая гордыня,

И не ценила роскоши она.

Но, мужу верная всегда жена,

Дни проводила тихо за работой

И не искала у людей почета.

Об Иове нам много говорят,

Его смирение хвалою лестной

Возносит до небес ученых ряд.

Но жен хвалить ученым, как известно,

Не по душе. Однако если честно

Нам рассудить, то вряд ли из мужчин

Тут с женщиной сравнится хоть один.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Молва в ломбардской разнеслась равнине,

Что прибыл из Болоньи граф, а с ним

Совместно молодая маркграфиня

И что их поезд окружен таким

Великолепным блеском неземным,

Какого обыватели доселе

В своем краю еще не лицезрели.

Все это подготовивший маркграф

Гризельду привести велел заране,

И та явилась, боль свою поправ,

Наперекор своей сердечной ране,

Готовая любым из приказаний

Покорствовать. Колени преклонив,

Она благодарила за призыв.

«Гризельда, – молвил он, – моей невесте

Что завтра будет здесь, хочу прием

Я оказать заслуженный по чести.

К нему быть должен подготовлен дом

Так, чтобы всем гостям достались в нем

Места достойные и непременно

Чтоб были все обслужены отменно.

Но у меня нет женщины такой,

Которая б могла блюсти палаты.

Хочу поэтому, чтобы тобой

Бразды правленья были в доме взяты.

Ведь в нем хозяйничала ты когда-то

И знаешь все. Хоть жалок твой наряд,

Я, если мне поможешь, буду рад».

«О господин, – Гризельда отвечала, -

Я полагаю высшей из отрад

Всю жизнь служить вам верно, как, бывало,

Служила раньше – столько лет подряд.

Мне никаких не надобно наград,

Прошу лишь разрешить мне с той же силой

Любить вас, господин мой, до могилы».

И, так промолвивши, она тотчас

Приготовлять столы, стелить постели

И украшать палаты принялась;

Прислугу собрала для этой цели

И торопила всех, чтобы успели

Пыль подмести повсюду без помех,

Сама работала прилежней всех.

Часу в девятом прибыли со свитой

Граф и детей державная чета.

Народ глазел на поезд именитый,

Чьи дивны были блеск и красота.

И шепот тут пошел из уст в уста:

«Хулить маркграфа было бы зазорно, -

На смене жен он выгадал бесспорно.

Красивей первой новая жена

Во много раз да, кстати, и моложе;

Детей прекрасных народит она,

Маркграфского она достойней ложа».

Брат девушки очаровал всех тоже.

В конце концов народ решил, что прав

Был в поведении своем маркграф.

«О ветреная чернь! Душой неверной

Ты мечешься, предательства полна!

К тому, что ново, ты падка безмерно, -

Свое лицо меняешь, как луна.

Твоим суждениям лишь грош цена.

Глуп иль безумен человек, который

В них вздумал бы искать себе опоры».

Так говорили те, кто поумней,

А чернь стоять, глазея, продолжала

И новой государыне своей

Восторг свой громогласно выражала.

Но до толпы теперь мне дела мало, -

Пора к Гризельде перейти опять

И об ее работе рассказать.

Все, что для пира надобно, на славу

Гризельда подготовила вперед;

Своей одежды грубой и дырявой

Нисколько не стесняясь, у ворот

Она невесту встретила и вот

С улыбкой ласковой своей и милой

Обратно в дом к работе поспешила.

С таким приветливым лицом гостей

У входа в зал Гризельда принимала,

Что в знании учтивости у ней

Никто ошибки не нашел и малой.

Наоборот, всех очень поражало,

Что под нарядом, чей так жалок вид,

Столь светлый и достойный дух сокрыт.

Невесту юную введя в покои

(С ней рядом шел ее прелестный брат),

Гризельда им внимание такое

Сумела оказать, что всякий рад

Был посмотреть. Когда же все подряд

Уселись гости, Вальтер чрез минутку

За ней велел сходить и словно в шутку

Ее спросил: «Тебе моя жена

Как нравится? Скажи мне откровенно».

«Мой господин, – ответила она, -

Клянусь, красавицы столь совершенной

Досель никто не видел во вселенной.

Успеха всякого желаю ей.

Пошли вам бог счастливых много дней!

Лишь об одном прошу вас: испытанью

Жестокому ее не подвергать.

Она такое нежное созданье,

И, полагаю я, отец и мать

Ее взрастили так, что не под стать

Страданье ей, с которым может сжиться

Воспитанная в нищете девица».

Когда маркграф увидел, как полна

Она несокрушимого смиренья,

Взглянул в глаза, прозрачные до дна,

Не омраченные притворства тенью,

И вспомнил, как она все униженья

Безропотно сносила день за днем,

К ней сострадание проснулось в нем.

«Моя Гризельда, – молвил он, – довольно!

Ты чашу горя выпила до дна.

Достаточно тебя терзал я больно;

Подобных мук из женщин ни одна

Не испытала. Милая жена!

Какой ты клад, отныне буду знать я».

И он Гризельду заключил в объятья.

Она, еще не отойдя от мук,

Стояла, слов его не понимая,

Как будто ото сна восстала вдруг,

Объята изумлением без края.

«Клянусь Христом, Гризельда дорогая, -

Сказал маркграф, – супруга ты моя;

Свидетель бог, другой не знаю я.

Вот дочь твоя, – считала ты напрасно

Ее моей невестой и женой.

А этот мальчик, юный и прекрасный, -

Твой сын, Гризельда, и наследник мой.

Поверь мне, оба рождены тобой.

Я их взрастил в Болонье, у графини

Да Панико. Прими обоих ныне.

Пускай меня не обвиняют в том,

Что поступал я дико и жестоко.

Нет, не жестокостью я был ведом,

А лишь стремлением познать глубоко,

Каков твой нрав и нет ли в нем порока.

Детей не умертвил я, а, любя,

Их воспитал, Гризельда, для тебя».

Она, услышав это, вдруг упала

Без чувств, от радости почти больна.

Потом, придя в себя, детей призвала

И целовать их бросилась она.

Из глаз ее соленая волна

Слез материнских полилась без края,

Любимым детям лица орошая.

Кто б мог свое волненье побороть,

Внимая горькие рыданья эти?

«О господин, воздай же вам господь, -

Она промолвила, – за то, что дети

Опять со мной. Теперь ничто на свете

Не страшно мне. Раз вновь я вам мила,

То даже в смерти я не вижу зла.

О дорогие дети! Ваша мать

Считала, что гниете вы в могиле.

Неправда это! Божья благодать

И ваш отец вам жизни сохранили».

Но тут ей снова силы изменили,

Опять отхлынула от сердца кровь,

И бедная без чувств упала вновь.

Своих детей она с такою силой,

На землю падая, прижала вдруг,

Что вырвать их едва возможно было

Из пораженных судорогой рук.

Придворные, стоявшие вокруг,

От состраданья плакали, не смея

К ней подойти, лицо склонить над нею.

Словами, ласки полными, супруг

Ее старался исцелить от горя,

Да и другие все к забвенью мук

Ее нудили, государю вторя.

И вот в себя пришла Гризельда вскоре.

Отрадно было видеть, как маркграф