Рикошет (СИ) - Ритчи Бекка

— Они всегда одобряли наши отношения, — говорю я доктору Бэннингу. — Реабилитация этого не изменила. Я не уверена, что что-то могло бы.

— А что, если ты расскажешь им о своей зависимости? — спрашивает она.

Мой желудок сжимается при одной мысли об этом, но я представляю свою мать с ее холодным осуждением и стыд отца за то, что у него грязная, отвратительная дочь. Я не могу…

— Они не поймут.

— Откуда ты знаешь?

Я пытаюсь придумать ответ лучше, чем Я просто знаю. Но я не могу.

Доктор Бэннинг слегка наклоняется вперед и спрашивает: — Ты находишься в своем новом доме с друзьями и семьей, но Ло там нет. Это, должно быть, трудно.

— Разве Вы не должны спрашивать меня о сексе?

Этот вопрос был моей тактикой отступления.

— Мы вернемся к этому позже. А сейчас я хочу поговорить о вечеринке.

Очевидно, она уловила мою стратегию. В конце концов я сдаюсь.

— Я чувствовала себя неловко, — бормочу я. — Но я всегда чувствую себя неловко, так что на самом деле ничего особенного не произошло, — я чешу руку, но без ногтей это больше похоже на потирание, чем на почесывание.

— Почему ты чувствуешь себя неловко рядом со своей семьей?

У меня так много секретов, что иногда мне кажется, будто они раздавливают меня изнутри. Сохранение моей зависимости от моей семьи всегда ставило эту неосязаемую пропасть между нами. Но что-то мешает мне рассказать об этом доктору Бэннингу. Комок подступает к горлу, когда я пару раз моргаю, совершенно сбитая с толку.

Потому что я думаю, что знаю… Мне кажется, я знаю, что всегда чувствовала себя так, даже до своей зависимости. До того, как вообще появились какие-то секреты.

Я пытаюсь вспомнить утро, когда просыпалась в собственном доме. Где я спускалась вниз в пижаме, чтобы позавтракать со своей семьей. Я чувствую запах яичницы с беконом и вижу Люсинду, стоящую над плитой и спрашивающую, хочу ли я грибы или помидоры в омлет. Это неправильное воспоминание. Нашего шеф-повара звали Маргарет. Люсинда готовила для Джонатана Хэйла.

— Это неправильно, — бормочу я себе под нос.

— Что неправильно, Лили?

Дайте мне подумать. Ночи. Ночи проведённые в моем доме. Но это было до того, как я уходила к Ло тусоваться и ночевать. Да. Мне сколько… семь. Я вижу экран телевизора с глупыми мультфильмами и слышу, как Поппи играет на пианино на заднем плане. Роуз сидела на полу и читала первую книгу о Гарри Поттере. Каблуки моей матери застучали по комнате, и она посмотрела то на меня, то на Роуз. Она подошла к книжной полке и, вернувшись, выдернула из рук Роуз книгу, заменив волшебный мир на Убить пересмешника.

Наша мать сунула фантастический роман под локоть и вышла из комнаты, даже не взглянув на нас.

— Я не могу… — я качаю головой, слезы щиплю глаза. Мне не нравится этот ответ. Возьми свои слова обратно.

— Лили, — говорит доктор Бэннинг, но я все еще качаю головой.

Я вижу, как все годы мелькают и исчезают. Я вижу, как каждая из моих сестер задыхается, молча формируемая матерью, которая просто хочет лучшего. Я вижу, что я свободна от этого. Но почему это больно? Это не должно быть чертовски больно.

— Это глупо. Это так глупо, — жалуюсь я и прикасаюсь руками к глазам.

— Лили, — медленно произносит она. — Ты должна впустить это в себя.

— Впустить что?

— Боль.

Моя нижняя губа дрожит, и я продолжаю качать головой.

— Это глупо.

— Почему ты так думаешь, Лили? — горячо спрашивает она. — Твоя боль стоит не меньше, чем чья-либо еще.

— Вы не понимаете. Я не должна так себя чувствовать, — я указываю на свою грудь. — У меня есть деньги. Я происхожу из привилегированной семьи. Я отказываюсь устраивать вечеринку жалости к себе.

— Ты не можешь отказаться чувствовать боль только потому, что считаешь, что не заслуживаешь этого.

Не знаю, верю ли я ей. Я думаю, что должна.

— С моими сёстрами поступать несправедливо, — оправдываюсь я, и по моим щекам текут слезы. — Я легко отделалась.

Никакой контролирующей матери. Никаких уроков фортепиано или балетных концертов.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ты никогда не даешь себе передышки, — говорит она мне. — Ты никогда не давала себе шанса почувствовать. Ты понимаешь?

Пустота. Думаю, именно там и должна быть эта боль.

— Только ты и я, — говорит доктор Бэннинг. — Мне плевать на твою фамилию. Меня не волнует, через что прошли твои сестры. Меня волнуешь только ты, Лили.

Мне требуется несколько мгновений, чтобы собраться с силами и начать говорить о мыслях, которые тревожат мою голову. Пара слезинок падают на мои руки, и я ухитряюсь сказать: — Когда я была совсем маленькой, моя мама водила меня на занятия, как и других девочек. Рисование. Пение. Пианино… Все, — я прикусываю губу, кивая себе, когда вспоминаю. — В каждом я продержалась около дня. Просто у меня никогда не было таких талантов, как Поппи и Роуз.

Я замолкаю и съеживаюсь от собственных слов. Так что же такое Лили Кэллоуэй? У тебя нет таланта. Тебе не нужно плакать по этому поводу.

— Продолжай, — настаивает доктор Бэннинг.

Я качаю головой, но воспоминания продолжают всплывать.

— Когда школа отправила меня в третьем классе на коррекционную математику, думаю, это был последний раз, когда мама обратила на меня внимание. Я не была общительной и дружелюбной, как Поппи. Я не была такой умной, как Роуз, — я вытираю глаза. — И я никогда бы не росла такой высокой и красивой, как Дэйзи. Я думаю… Я думаю, что я была той, кого она хотела бы вернуть. Как обычную сумочку. Но она не могла. Поэтому она просто вела себя так, словно меня не существовало…

Она позволяла мне ночевать у Ло. Позволяла мне делать все, что я захочу. И эта свобода оказалась такой же удушающей, как ее контроль.

— Я никогда не чувствовала, что она любит меня, — бормочу я себе под нос. — Я никогда не чувствовала себя достаточно достойной её любви.

Я снова качаю головой. Я не хочу, чтобы это был ответ. Это должно быть что-то большее. Это должно быть ужасное, опасное для жизни событие. Только не эти глупые чувства.

— Когда ты перестанешь наказывать себя за то, что чувствуешь? — спрашивает меня доктор Бэннинг.

— Я не знаю как, — задыхаюсь я

— Ты человек, Лили. Тебе больно так же, как и всем нам. Это нормально.

Я киваю, немного меняя курс. Я хочу попасть туда. Позволить себе почувствовать боль от своего детства, не чувствуя в то же время непоправимой вины. Я просто не знаю, как разделить эти эмоции. Как мне вынести боль одиночества, не ненавидя при этом себя? Потому что мои сестры отдали бы все за ту свободу, которая была у меня. Потому что мир отдал бы все на свете за ту жизнь, в которой я родилась. Я чувствую себя эгоистичной и глупой. Никчемной и жалкой. Уродливой и использованной.

Секс снова сделал меня цельной.

Один раз превратился в два. Два превратились в три. А потом я просто не смогла остановиться.

Доктор Бэннинг протягивает мне коробку с салфетками, и я вырываю несколько штук из коробки, сморкаясь и пытаясь успокоиться.

Когда тишина затягивается, я говорю: — Я не хочу, чтобы это был ответ. Никто не поймет.

Я какая-то девушка, которая решила заполнить пустоту в своем сердце сексом. Невнимание и одиночество привели меня в это место. Единственный выбор — начать, а потом невозможность остановиться.

— Я понимаю, — говорит мне доктор Бэннинг. — Роуз поймет. И со временем твоя семья тоже. Ты просто должна дать людям шанс, Лили, и ты должна научиться не стыдиться того, как ты сюда попала. Это не твоя вина.

Ее голос успокаивает меня, превращая мои беспокойные мысли в кашу. Она записывает что-то в своем блокноте, и мой мозг кричит на меня за то, что я не нажала кнопку «извлечь» раньше. Но, к сожалению, нам еще многое предстоит обсудить, особенно учитывая надвигающийся завтрашний день.

— А как насчет Ло? — спрашиваю я, прочищая горло. Я смахиваю последние слезы. — Что мне делать теперь, когда он возвращается?