Темные ангелы нашей природы. Опровержение пинкерской теории истории и насилия - Philip Dwyer

свидетельствуют несколько казней при Екатерине II и знаменитая казнь пяти бунтовщиков-декабристов в 1825 г. Когда же при консервативном Николае I (правил в 1825-55 гг.) смертная казнь была представлена в Уголовном уложении 1845 г. в систематизированном виде, она предусматривалась только за посягательства на самого царя, его семью и государство; все остальные преступления, включая ересь, отцеубийство и убийство, предусматривали ссылку или более мягкое наказание. Таким образом, царь олицетворял собой государство и родовым образом защищал свой народ от столь сурового наказания. Такой подход к смертной казни имеет ярко выраженный несовременный характер, сочетая в себе религиозный пыл, гуманизм эпохи Просвещения и традиционную российскую патриархальную идеологию. Государство продолжало применять наказание, которое один из исследователей называет "сравнительно мягким". Джонатан Дейли в сравнительном исследовании режимов наказания в США, России и Европе конца XIX века обнаружил, что в расчете на душу населения Россия применяла казнь, тюремное заключение и другие виды наказаний значительно реже, чем ее коллеги.

Таким образом, судебная практика России в XIX веке, казалось бы, должна была отражать неприятие насилия. Но мало кто из тех движущих сил, о которых говорит Пинкер, действовал в данном случае, а те, что действовали, - западные нормы этикета и гуманитарные идеалы эпохи Просвещения - возникли поздно и дополняли то, что уже происходило. Умиротворяющий импульс коммерции вряд ли сыграл свою роль: Россия представляла собой бедное ресурсами общество с крепостной автаркической экономикой, где государство максимально контролировало производственные ресурсы и экономический обмен. В этом, пожалуй, и заключается главное отличие российского отношения к судебному насилию от современной Европы: в России отношение к насилию было более сложным, чем плавный путь упадка, описанный Пинкером.

Ключевым фактором государственной власти в России всегда были человеческие и материальные ресурсы, для мобилизации которых государство целенаправленно применяло насилие. В XIV-XV вв. раннемодернистское государство укреплялось за счет завоевания и поглощения соседей, а к концу XV в. приступило к созданию централизованного государства со скелетной бюрократией для управления новыми территориями и сбора средств на содержание растущей кавалерийской армии. Параллельно с европейскими государствами претензии Московии на ресурсы постоянно расширялись по мере проведения военной реформы, направленной на создание конной армии с пороховым вооружением и, в конечном счете, постоянной армии европейского образца, а также по мере имперской экспансии. Империя требовала все больших ресурсов, а также предоставляла их. К концу XVII века сеть крепостей, протянувшаяся от Европейской России до Тихого океана, укрепила власть России по сбору налогов с богатых пушниной племен Сибири; завоевание Казани (1552 г.) и Астрахани (1556 г.) на Волге расширило транзитную торговлю и открыло путь для медленного, но неумолимого продвижения через степь к Черному и Каспийскому морям и Кавказу. К концу XVIII века Россия стала крупнейшей европейской геополитической державой, отвоевав у Османской империи побережье Черного моря, расчленив Польшу и присоединив к ней украинские и белорусские земли. Все эти успехи были возможны только благодаря целеустремленной погоне за природными и людскими ресурсами для комплектования армий, поддержки элиты и содержания бюрократического аппарата империи.

Проведение такой политики породило многогранный подход к насилию. В отличие от предыдущих рассуждений о кажущемся меньшем насилии в уголовном праве, можно привести множество примеров того, что Россия была жестоким государством и обществом. Возьмем, к примеру, пытки. Россия заимствовала некоторые аспекты возрожденного римского права, распространившегося по Европе в XVI веке, в том числе и судебные пытки. Европейские уголовные кодексы, такие как "Каролина" Габсбургов 1532 г., допускали применение пыток с ограничениями (свидетели, врачи, ограничение количества заседаний, требование, чтобы пытаемый подписал свое признание на следующий день, и т.д.). Но в России отсутствовало европейское правовое наследие: не было ни гильдий адвокатов и нотариусов, ни юридических школ и семинарий, ни наследия римского или канонического права, ни университетских юридических факультетов, куда можно было бы обратиться за экспертной оценкой (как это предписывала Каролина). Уголовное законодательство России упоминает о пытках лишь вскользь, не устанавливая никаких ограничений. Судебная практика показывает, что фактически существовало ограничение в три пытки по делам о преступлениях ниже высшей меры, но при измене, ереси и колдовстве пытки применялись без ограничений. Таким образом, российский уголовный суд был действительно жестоким местом.

Однако это не была средневековая камера пыток, о которой так небрежно рассказывает Пинкер. В российских судах не применялись хитроумные орудия пыток, только порка в позе страпона. Боль можно было усилить, положив на тело груз, в самых тяжелых случаях применялся огонь. Пытки москвичей не были изощренными и механическими, но вполне отвечали поставленной задаче.

В XVI-XVII веках государство стало контролировать мобильность крестьян: около половины крестьян были крепостными помещиков, остальные были привязаны к своим деревням в районах, слишком неплодородных для содержания дворянства. Такая вынужденная неподвижность помогала государству, обеспечивая рабочую силу для конной армии и военной элиты, а также облегчая налогообложение. Насилие было характерно для крепостного права и крестьянской юстиции. Система ссылки, также созданная государством, была жестокой и часто смертоносной. И после запрета смертной казни в 1740-х годах государство продолжало применять насилие, когда и где это было необходимо: оно регулярно объявляло военное положение (с применением телесных и смертных наказаний) на Кавказе, в степях и пограничных районах Средней Азии для подавления бандитизма, беспорядков и оппозиции.

В более широком смысле общество демонстрирует такую же неоднозначную картину. Российское дворянство и купечество впитывали европейский этикет и ценности Просвещения, а некоторые представители имперской элиты - украинские дворяне и казаки, польские шляхтичи, прибалтийские немецкие юнкера - приехали в империю уже европейскими по культуре. Но и российские дворяне в конце XVIII - начале XIX века, вопреки неоднократным указам, поддались моде на дуэли. Кроме того, грамотность и европейские ценности, которые, по мнению Пинкера, могли бы способствовать снижению уровня насилия, не распространялись среди широких масс населения, которое оставалось привязанным к крестьянским общинам и обычному праву даже после освобождения 1861 г. и судебной реформы, предусматривавшей создание судов присяжных для высших социальных слоев (1864 г.). Кроме того, сохранение имперской стратегии управления, заключавшейся в терпимом отношении к различиям, привело к тому, что многие общины оказались лишены школ, общественных служб, грамотности, урбанизации и более дифференцированной экономики. Только в конце XIX века государство предприняло попытку русификации, чтобы создать некоторое единообразие в языке, образовании и культуре по всей империи; только через несколько десятилетий после реформ середины XIX века индустриализация, урбанизация, транспортные сети и региональное экономическое развитие расширились, вызвав некоторые из тех смягчающих эффектов (грамотность, образование, разум, коммерческий обмен), которые приводит Пинкер. И эти процессы были резко прерваны революцией 1917 года, последствия которой