Времена года - Арпад Тири

сложилась бы иначе. Но мне нечего стыдиться за потерянные три года, они для меня не прошли бесследно. И если бы мне пришлось начинать сначала, я жил бы точно так же. Вот потому я никуда отсюда не уеду, это было бы позорным бегством. К тому же у меня есть вопросы, на которые я именно здесь должен добиться ответов. Что стало бы со мной, если бы я жил в другом городе, работал и встречался с другими людьми. Произошло бы со мной такое или нет? То, что было со мной, случайность или нет? Это мне обязательно нужно знать».

Матэ прекрасно понимал, что жизнь его будет нелегкой, но все же сказал:

— Отсюда я никуда не поеду. Не могу, не имею права сделать это.

Магда молчала, по ее щекам текли слезы. И вдруг словно какая-то сила бросила их друг к другу. Они обнялись как влюбленные, которым суждено вот-вот расстаться...

Спустя неделю Магда с ребенком уехала на Балатон к своему дяде.

В первую ночь, оставшись один, Матэ до самого рассвета не заснул. Даже не ложился. Сидел на кухне, положив локти на стол. Вспоминал подробности отъезда Магды. Тогда его охватило такое чувство, будто в каждом заколоченном гвоздями ящике, в каждой перевязанной веревкой или шпагатом коробке увозили частицу его собственной души и тела. Теперь, вспоминая об отъезде Магды с ребенком, Матэ почувствовал, что острота боли несколько притупилась.

«Они еще и не добрались до дяди, а я уже почти смирился с действительностью», — думал Матэ. Он взял в руки скомканный листок бумаги, вырванный из тетради, и расправил его. Рукой Магды был написан адрес: «Бадачонь — Балдихедь, улица Петефи...» Скомкав листок и бросив его в печку, Матэ подумал: «Это было ее последнее письмо...» Временами Матэ казалось, что отъезд Магды не так сильно расстроил его, но стоило взглянуть на какую-нибудь вещь, до которой еще совсем недавно дотрагивались ее руки, как мысли снова возвращались к ней. Невольно вспоминалось, какой она была в то давнее время, когда на стадионе Крюгер познакомил их. Воспоминания причиняли ему боль. Он хотел не думать о ней, позабыть ее. При взгляде на какую-нибудь вещицу, буль то ситечко от чайника или деревянная шкатулка для сигарет, глиняный горшок с цветком на подоконнике или дешевенький медальон, случайно забытый Магдой, будь то его собственная вещь, о существовании которой он уже забыл, — все эти вещи, как ни странно, уже не имели для него прежнего значения. Они словно уже не принадлежали ему, словно и не было вовсе такого времени, когда он любил их, был привязан к ним. С отъездом Магды все это потеряло свое прежнее значение.

После полуночи Матэ заметил, что огонь в печке погас. Пришлось немало повозиться, чтобы снова разжечь его. Сарая для дров у них не было, и потому дрова хранились прямо на дворе, в поленнице, накрытой сверху толем, но это не спасало их от дождя. Они всегда были сырыми, словно только что из лесу.

Когда печь разгорелась, Матэ достал из кухонного шкафа кастрюлю, в которой они обычно кипятили чай, налил в нее воды. Вода вскипела, и он умылся. Это несколько освежило его. Он долго выбирал, какое полотенце взять, наконец вытащил клетчатое, уронив на пол все остальные. Решил приготовить себе чай. Дело это было для него нелегким: он не знал, где что лежит. В конце концов нашел заварку и бросил ее в кастрюлю.

«Теперь все нужно будет делать самому, — подумал Матэ. — И пусть нам не суждено было остаться с Магдой, и она должна была уехать, но это все же лучше, чем если бы уехать пришлось мне самому».

В шкафу он нашел бутылку с остатками рома. Чай с ромом согрел его. Матэ представил, как завтра после обеда он снова спустится в шахту. Спустится после девятилетнего перерыва. Его радовала предстоящая встреча с шахтерами, которых он хорошо знал и которые, со своей стороны, знали и уважали его. Но он волновался, сможет ли справиться с работой, работать так, чтобы ему не было стыдно перед своими товарищами. Вспомнил он, как старые сотрудники обкома, хорошо знавшие Матэ, обеспокоенные его дальнейшей судьбой, сочувственно говорили:

— Вряд ли тебе стоит идти работать на шахту.

— А куда же я пойду? — удивился Матэ.

— Работу мы тебе и в другом месте найдем.

— На шахте я всегда чувствовал себя как дома. Даже тогда, когда был секретарем райкома. Почему же я теперь должен отказываться от этой работы?

— А как тебя встретят люди, Матэ?.. — сказали ему, разведя руками. — Ты понимаешь, что мы имеем в виду...

Матэ понимал, что именно имели в виду его бывшие коллеги по работе в райкоме. Пока Матэ не видел никакой возможности для сближения с ними, так как они, не забывая о том, что с ним было, отнюдь не пытались понять, почему так случилось. Матэ с нетерпением и полным правом ждал того момента, когда его вызовут в обком и когда те же самые люди скажут ему: «Дорогой наш товарищ, с вами поступили несправедливо: вы этого не заслужили. Мы сами во многом виноваты и признаем это, а теперь разрешите пожать вашу руку, руку честного коммуниста...»

Матэ понимал: все его объяснения, что ему нечего бояться ни людей, ни молвы, до этих людей не дойдут. Они просто не поймут его. Так стоит ли попусту тратить силы?

Он стал искать ручку, чернила, бумагу. Нашел чернильницу, но чернила в ней высохли. Потом в тумбочке нашел бумагу и сломанный карандаш. Бумага была сырой и плохо пахла. Однако все его попытки найти хорошую бумагу успехом не увенчались. Тогда он очинил карандаш и, просушив бумагу над плитой, сел к столу и написал:

«Это письмо я решил написать вам, товарищи, только потому, что хочу знать правду, хочу услышать ее от вас...»

Написав первое письмо, Матэ задумался, куда его послать: прямо в Будапешт или в обком. И поскольку Тако уже не работал в обкоме, да и в области его уже не было, Матэ послал письмо новому секретарю обкома партии. Он надеялся на благоприятный ответ, так как в письме своем был предельно откровенен и ничего не хотел, кроме правды. Сознание выполненного долга, а отправить письмо в обком он считал долгом коммуниста, несколько успокоило его и придало сил терпеливо ждать ответа.

На шахте его никто ни о чем не расспрашивал. Старший подрывной мастер при