Сильвестр - Шмелёв Петрович

— Беги, Лешек… Беги, Алёшенька мой! Умоляю тебя, беги… Бог простит мне все мои грехи, если ты спасёшься…

— Не надо, Магда. Не плачь! Не терзай мне душу… Господь милостив! Может, ещё уляжется царский гнев. И минует нас чаша сия…

Но напрасны были все упования его на милость Божию! И напрасно таил он ещё надежду в сердце своём. Видно, отступились от него его святые заступники и ангелы Небесные покинули его. Не было уже для него спасения. И некуда было ему свернуть со своего крестного пути.

Стояло тихое августовское утро и на небе не было ни облачка, когда под окнами его дома раздался стук копыт и в комнату к нему ввалился покрытый с головы до ног пылью, измученный долгой дорогой царский гонец с вестью, как молния с небес поразившей всех. Скончалась благоверная царица Анастасия Романовна! Нет больше её на свете, богоданной нам хранительницы и оберегательницы Русской земли… Молитесь, православные, за упокой души её новопреставленной, как молилась она, страдалица, за вас за всех!

А когда улеглось немного всеобщее смятение, и отдохнул гонец, и сели они с Адашевым обедать, то и другое поведал ему посланец царский под великою тайною, уже от себя. Неладное-де что-то творится ныне на Москве! И началось то чуть не на другой же день после безвременной царицыной кончины. Поначалу, сказывал гонец, впал было государь как бы в столбняк, убитый смертью юницы своей ненаглядной, и пить не пил, и есть не ел, и лежал двое суток пластом, будто в беспамятстве. А потом вдруг сделался он, государь великий, яр, словно жеребец в табуне степном по весне, и пустился в пьянство и утехи непристойные, и всех девок и жёнок смазливых, что только были в Царицыном дворце, перетаскал к себе в опочивальню, а если кто из них запирался и не хотел идти, то силою велел их, строптивых, к нему приводить, а если кто охотою шёл — то таких дарил. И, сказывал ещё гонец, всполошились тогда бояре и весь синклит церковный, видя такое непотребство в доме царском, и молили государя вдовством себя долее не мучить и другую жену себе поскорее взять ради спокойствия державы Российской и всего народа христианского. И будто бы пошли они к царю с той мольбою как раз на осьмой день как преставилась государыня царица. И был-де оттого большой соблазн и недоумение среди всех, кто не забыл ещё обычаи наши православные и заветы церкви Христовой о долге живых пред ушедшими в жизнь вечную. А подбивали будто бы царя на все его бесчинства не иные кто, а братья царицыны, бояре Захарьины. И они же, сказывают, были первыми, кто затеял эту затею неслыханную, чтобы женить царя в другой раз, когда не остыл ещё и прах усопшей жены его.

И оттого, вздыхал гонец, стоит сейчас на Москве разброд и шатание великое. И всяк не знает, кому теперь молиться — то ли Богу, то ли дьяволу и ангелам его. И такого брожения умов на Руси не припомнят-де даже и старики.

— Ну, пора! Благодарствуй, Алексей Фёдорович, за хлеб да соль да за ласку твою, — проговорил посланец царский, поднимаясь наконец из-за стола. — Должно мне дальше поспешать, дальше весть мою печальную нести… А тебе, Алексей Фёдорович, помня доброту твою ко мне да и ко всем, кто служил под началом твоим, скажу одно: поберегись! Видать, и над тобой сбираются тучи чёрные. Повелел государь собрать и думу, и синклит церковный для соборного суда над Сильвестром-попом, да над тобою, окольничим своим, да над всеми, кто был с вами заодно. А на суде том повелел он вины ваши все исчесть бесхитростно и без утайки и всем Собором решить, как ему, государю великому, с вами теперь быть. А вины ваши главные, сказывают знающие люди, две. Первая вина — царицу на тот свет свели колдовством да чернокнижием своим. А вторая вина — государю в войне Ливонской помехи всякие чинили одной лишь корысти своей ради, отчего, дескать, приключились всему государству Российскому великие убытки и разорение и многая напрасно пролитая кровь…

— Так… Суд, говоришь? Заочно? Без нас?

— Да, Алексей Фёдорович. Без вас. Вроде бы так порешил сам Собор…

Ошибался, однако, посланец царский! Не Собор так решил, чтобы быть тому суду заочным, без «очевистного глаголания». А решили так, коли уж правду говорить, братья царицыны, бояре Захарьины-Юрьевы. Ибо сумели они, горластые, перекричать в том споре, как судить государевых изменников, и многих иерархов церковных, и дряхлого Макария- митрополита, и даже самого царя.

Ещё только рассаживался тот Собор по скамьям в Грановитой палате, а уже разгорелась брань великая и промеж боярства московского, и среди духовных чинов. Одни кричали, что-де не было никогда такого с тех пор, как стоит церковь Христова, чтобы судили священнослужителя без присутствия его. Они же кричали, что и мирского звания людей, коли живы они, негоже судить за глаза и что надо не только за попом Сильвестром, но и за Алексеем Адашевым тоже непременно и не мешкая послать. А противники их, и больше всех известный злобным нравом своим иеромонах Мисаил Сукин да ещё старец песношский Вассиан Топорков, бесом одержимый и Бесным наречённый, кричали, что нельзя звать Сильвестра и Алексея Адашева на суд, ибо они ведомые волхвы и чародеи и «ежели придут, то очаруют царя чарованием своим и нас всех погубят».

А когда сам святейший Макарий- митрополит, старец немощный, но почитаемый всеми за святость и разум высокий свой, встал со своего митрополичьего места одесную царя и сказал, что подобает, по обычаю и по вере нашей православной, тех мужей, Сильвестра и Адашева, привести сюда и поставить их пред всем Освящённым Собором, и дать им слово, дабы они либо признали, либо опровергли свою вину, то было заколебался и сам царь. А заколебавшись, предложил государь сидение то соборное об изменниках и зложелателях его отложить до выяснения: как по книгам и древнему канону церковному должно Собору при случае таком поступить и есть ли у него право судить тех людей заочно или такого права у него нет.

Тогда, видя, что Собор и суд вот-вот развалятся и разбредутся, повскакали один за другим все трое братьев Захарьиных и, ударивши в сердцах шапками своими боярскими оземь, принялись кричать, что время-де не ждёт и что за препирательства эти бессмысленные дорого-де, может статься, заплатит царь, а с ним и вся Русская земля. «А коли пустишь их к себе на очи, — грозились они, обращаясь к царю, — очаруют они и тебя, и детей твоих! А и о том ещё подумай, государь, что любит их твоё воинство и твой народ пуще тебя самого. И коли привезут злодеев твоих сюда, да ещё в оковах, побьют воинники твои и народ твой, и тебя, и нас камением! А ежели и не побьют, то опять обвяжут тебя они, чародеи, путами своими, и опять покорят тебя в неволю себе! И опять будешь ты царь лишь по имени своём!»

Долго молчал державный царь в ответ на крики их. А потом поднялся с трона своего и сказал:

— Святые отцы, и вы, бояре, и все вы, думные люди мои! К вам слово моё царское. Повелеваем мы, государь всея Руси, вины того невежи попа и соумышленника его собаки Адашева все без изъятия исчесть и какие есть свидетельства о замыслах их чёрных, и о чародействе, и о обсылках их с чинами ливонскими на суд сей представить. А после того должно вам, богомольцам моим верным, и вам, честью высокою увенчанным слугам державы Российской, коли кто признает за ними вину, список сей преступных деяний их, не обинуясь, собственноручно каждому подписать. А ежели кто из них, злодеев, либо сподручников их достоин, по-вашему, казни, про то мне и всему Освящённому Собору без лукавства и двоемыслия, а прямо и по совести сказать. А решать, как нам потом с ними поступить, то дело наше, государево. И мы, не держа ни на кого на сердце зла и заботясь лишь о благе державы Российской и о благоденствии народов её, участь их, изменников наших, потом, после Собора сего, решим, как наставит нас на то Господь…

Не день и не два сидел Собор, вникая в список вин и преступных деяний двух бывших первых лиц в государстве Московском, ещё недавно столь славных, столь недосягаемых во всемогуществе своём. И не день, и не два ужасались иерархи церковные и думные люди государевы и листам с показаниями московских купцов, что представил суду начальник государевых тайных дел боярин Василий Михайлович Захарьин, и свидетельствам дворцовых разных чинов об обидах и притеснениях великих, коими стеснили поп Сильвестр и постельничий царский Алексей Адашев государя во власти его верховной и в житейском обиходе его.

А особенно много противного душе истинно православного русского человека было сказано на тех сидениях о чародействе, и волшебстве, и чёрных наговорах, и об иных бесовских делах благовещенского протопопа и бывшего постельничего царя. И ещё было установлено на Соборе, что то зелье, которым опоили изменники царские в Бозе почившую государыню царицу, изготовила для них своими руками известная ведьма московская, молодая полька-вдова именем Мария-Магдалина. А когда установили бояре и высшие иерархи церковные доподлинно сей умысел дьявольский, то, отбросив всякие сомнения, подписали список о винах попа и Адашева все, кто только ни был на том Соборе. Не подписал его лишь Макарий- митрополит, сославшись на немощность и дряхлость свою.