Одинокий колдун - Юрий Ищенко

Думать о таком все равно, что просунуть голову в черную дыру, навстречу мраку, незнакомым запахам и мерзким шорохам неведомых существ. Она задрожала, попыталась освободиться от мыслей. Встала, подошла к престарелому и приземистому холодильнику «Саратов»; в его морозильнике сквозь завалы льда нащупала в дальнем уголке вмерзшие свертки. Выковыряла их ножом. Это были желчный пузырь и желудок какого-то зверя, скорее всего, волчьи, — очень смутно она вспомнила, что у волка эти органы более всего годны для белой и черной магии. Малгожата потерла лоб, забросила обратно во льды желчь, а невыпотрошенный желудок оставила на столе размораживаться. Готова была его грызть и мерзлым, но сдержалась. Решила до того помыться, пока нет хозяина и ледяная пища малосъедобна.

«Ведь очень странно и глупо, я не могу разобрать, чья же это требуха и как она используется», — думала она, запихивая с пола в угол за ванну ворох грязных, терпко пахнущих тряпок. Отвернула два медных, рокотно загудевших крана; и в зеленую от времени ванну с растрескавшейся на чугуне эмалью хлынули ржавые струи горячей воды.

Она смахнула пыль и засохшие мыльные брызги с мутного зеркала над рукомойником, перекосила его, чтобы наконец-то разглядеть всю себя. И забыла о голоде и страхах, о снах и замерзшем желудке на кухне. «Мама родная, если бы ты видела, какой стала Малгожата...» — с наслаждением прошептала девушка, лихорадочно обозревая и запоминая всю себя.

Сразу же почувствовала, хоть старое замызганное зеркало не давало о том точного представления, что стала выше ростом, не меньше, чем на пять-семь сантиметров выпрямилась.

Вместо длинных, зеленоватых волос, которые Ванда иногда называла «русалочьими», у нее отросли короткие, сильно вьющиеся каштановые кудри. Малгожата еще со времен болезней и беспамятства с некоторым страхом помнила, как лезли клочьями ее волосы, и теперь с трудом понимала и верила, что волос стало много, и они совсем другие. Проверяла, не парик ли, не выкрасил ли ее Егор, — дергала и теребила кудри. Быстро сбросила одежду: проверила лобок и подмышки, там тоже выперли темные и более жесткие, чем раньше, заросли каштановых волос.

Она сильно, разительно похудела. Просматривались все ребрышки и кости таза сквозь тонкую, почему-то слегка смуглую кожу. Кожа была очень мягкой на ощупь, блестела, как у новорожденного ребенка. Сильно уменьшились, но не усохли и не опали, а собрались в твердые неколебимые комочки ее груди, соски заострились и воинственно торчали кончиками боевых стрел. Вокруг сосков высыпали короткие черные волоски, — единственное новшество, которое Малгожата не одобрила. И смотрела она на себя в зеркале как-то иначе, далеко не сразу спохватившись, что не узнает, пугается собственного взгляда. Глаза-то у нее всегда были большие и зеленые, но тут... сотворилось черт знает что.

Глаза стали несоразмерно огромными, разверзлись двумя плещущими огнем зерцалами на худом и оживленном лице. И в голубоватых, точнее, мерцающих полированным перламутром белках плавали огромные ленивые зрачки с неправдоподобно расширившимися радужными оболочками. Не зеленого, а какого-то калейдоскопного, непонятного цвета. Там смешались желтые, оранжевые, синие и зеленые искорки; и поэтому глаза сильно блестели и притягивали любой взор к себе; но определить какой-то общий оттенок было невозможно, — зрачки все время играючи меняли свой цвет. Причем левый глаз чаще играл зелеными искрами, а правый — желто-оранжевыми.

И еще глаза сильно уставали от яркого света, — минут десять Малгожата поизучала себя в зеркале, можно сказать, лишь приступила к делу, толком не обозрев ни губ, ни носа, ни плеч, ни ног; а глаза заслезились из-за слепящего отражения в стекле горящей в плафоне лампочки. Малгожата с огромным сожалением отпустила зеркало, попробовала пальчиками парящую воду, — новая гладенькая кожа была чувствительной, но жар сносила стойко. Она зажмурилась и опустила свое новое великолепное тело в желтую горячую воду.

Потом она рвала, не утерпев и прибежав из ванной голая и мокрая, на кухне подтаявший комок желудка, роняя и разбрызгивая красные капельки. Звонко скрипели и постукивали ее белые, крепкие зубы. Малгожата разгрызла и мускулистые, с грубой толстой кожей, стенки желудка, и съела полупереваренную смесь пищевых остатков, содержащуюся внутри. Слегка успокоилась.

Облачилась в Егоров халат, весь дырявый, так что нагота Малгожаты прикрытой не оказалась; но халат хотя бы недавно постирали, а другой чистой одежды ей не попалось. Вернулась в комнату, уселась в постели и еще раз попыталась собраться с мыслями: кем она теперь стала? Да как же размышлять, если она впервые за много месяцев приняла ванну, съела вкусную пищу, помолодела лет на пять, получила потрясающую кожу, плюс волосы, глаза, грудь, — в ней все пело от восторга. Еще бы рассмеяться, закричать, носиться по более просторным помещениям (замка или дворца), а еще съесть целиком кабана или увесистого зайца, а потом наброситься со звериным воплем страсти на дюжего мужика... Мечты перешли в сон, и Малгожата снова задремала.

На этот раз она спала совсем мало, может быть, меньше часа. Беспокоила, взывала к активным действиям полная луна, повисшая напротив неприкрытого окна в комнату, под низким, полным туч и мрака, небом. Дрема, насыщенная радостью, видениями и обещаниями, расслабила ее, — и что-то внешнее вторглось в ее мозг, заполнило все мысли, изгнало осенним пронизывающим ветром все остатки прежних дум и представлений, прежней ведьмы и прежней несчастной больной девушки. Вторгшееся завозилось в ее мозге, устраиваясь основательно, добротно, навсегда.

Холодные, ясные, кристально чистые и спокойные мысли безболезненными иглами пронзали ее разум в различных направлениях. А она так хотела ясности, понимания сотворенного с ней, жаждала покоя, чтобы забыть нечестивые дела, мерзости, бедствия, забыть усвоенные с детства истины, нынче вовсе не кажущиеся бесспорными, — и с наслаждением отдалась вся этим новым чистым представлениям и руководствам.

— Опомнись: тебе двадцать пять, а ты ничего еще не сделала, не поняла и не испытала. Хватит что-то доказывать себе и другим, хватит муштры, указаний от сестер и матери, пойми, что ты одна и ты никому ничего не должна. Пойми, что живешь за себя и ради себя, пока не поздно, спеши и начни жизнь заново. Посмотри, всем отпущен мизер, мгновения, чтобы успеть узнать, испытать, насладиться как счастьем, так и запредельными безднами. Твоя жизнь течет скучнее и скоротечнее, чем у комара, щегла или бродячей собаки. Ты забыла о себе, ты не научилась радоваться, ты не отдалась в полную власть самой жизни. Сколько же ты готова еще ждать, как долго готова заниматься всякой ерундой: ловить колдунов и высвобождать из мрака истлевших покойников? Начни, попробуй, живи настоящим, следуй своим желаниям, пробуди и узнай в себе эти желания, это самое важное, что есть в тебе, это суть твоя. Стань сильной и свободной, неукротимой и одинокой, тогда ты познаешь яростное стремление, яростное наслаждение и абсолютный покой счастья. Не смей противиться, удерживать себя, верь и стремись, никаких мерзких размышлений, и тогда ты все познаешь и насытишься, и это назовешь бессмертием...

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});