Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства - Владимир Михайлович Зензинов

и крестьянства – тех и других они объединяли в одно понятие трудового народа.

Социал-демократы (и большевики, и меньшевики), как и все марксисты того времени, были исключительно классовой партией одного лишь промышленного пролетариата и смотрели на крестьянство, владевшее землей (как бы ни был мал и ничтожен земельный участок, на котором крестьянин работал), как на мелкую буржуазию. Поэтому и на партию социалистов-революционеров марксисты смотрели как на буржуазную партию и отрицали за ней право называться социалистической.

Другой разделявший обе партии вопрос – не менее острый – был вопрос о терроре. Социал-демократы были сторонниками массового рабочего движения и относились отрицательно к индивидуальному террору, видя в этом тоже признак буржуазности и проявление недоверия к массам. В своем отрицании и полемике они доходили до того, что даже усомнились в первом террористическом акте партии социалистов-революционеров, который сделал партию популярной в революционных массах – в покушении 2 апреля 1902 года на министра внутренних дел Сипягина.

Социал-демократы утверждали, что это покушение было индивидуальным актом студента Балмашова, мстившего за преследования студентов, и что партия социалистов-революционеров, заявившая официально, что это было делом ее Боевой организации, лишь «примазалась» (буквальное выражение «Искры») к нему и что никакой Боевой организации в действительности у партии социалистов-революционеров не существовало; партия социалистов-революционеров, по словам «Искры», «козыряла мертвым телом Балмашова»…

Нетрудно понять, какую горечь и какое раздражение вызывала в обеих партиях эта полемика, длившаяся целые годы! Ее отчасти можно объяснить лишь тем, что это была борьба за умы и души всей революционной молодежи того времени. Эта взаимная полемика, отнимавшая так много сил от непосредственной революционной борьбы с правительством, не была украшением ни для той, ни для другой партии, хотя я и должен признать, что партия социалистов-революционеров несла за нее меньше ответственности, чем социал-демократическая партия в ее обеих фракциях того времени – большевистской и меньшевистской.

Социалисты-революционеры в этой полемике занимали большею частью оборонительные позиции – инициатива нападения почти всегда принадлежала социал-демократам; кроме того, эсеры неоднократно предлагали социал-демократам объединить общие усилия в борьбе с правительством и даже пытались в самой России создавать общие организации. Но социал-демократы каждый раз с негодованием отвергали эти предложения («Руки прочь!»), по их прямому требованию из центров такие организации в России были ликвидированы. Полемика между социал-демократами и социалистами-революционерами на устраиваемых в Женеве рефератах часто принимала очень острые формы.

Нетерпимость, быть может, вообще тогда характеризовала русскую революционную среду. Полемизировали между собой не только социал-демократы и социалисты-революционеры, но и большевики с меньшевиками – Ленин и Зиновьев, с одной стороны, Плеханов и Мартов, с другой. Были свои оттенки также у Троцкого, Луначарского (оба были тогда меньшевиками), Акимова («Рабочее дело»)…

Не все благополучно было тогда и в рядах социалистов-революционеров. Как раз в те месяцы, когда я был в Женеве, там, в рядах партии социалистов-революционеров, образовалась группа сторонников аграрного террора – так называемая группа Устинова, высказывавшаяся не только за поджог и разрушение помещичьих имений, но и за немедленный захват революционными группами фабрик и заводов (Устинов позднее – после 1917 года – примкнул к большевикам и умер где-то в одном из Балтийских государств полпредом). Революционная мысль бродила тогда во всех направлениях, отражая происходившее в России летом и осенью 1905 года народное неорганизованное революционное движение в самых разнообразных формах.

Для полноты картины не мешает упомянуть еще и об анархистах, несколько групп которых было в Женеве – кажется, в Женеве больше, чем во всей России. Они тоже устраивали собрания. Всего больше известны были два брата Кавтарадзе (грузины). Собрания, которые они устраивали в женевских кафе, были замечательны тем, что всегда заканчивались драками (дрались главным образом анархисты с социал-демократами), и на поле битвы оставались сломанные столы и стулья. В конце концов им перестали давать помещения…

В Женеве я встретил немало старых своих знакомых. Среди них был прежде всего Михаил Рафаилович Гоц, которого я увидал в первый же день своего приезда. Снова увидал Л.Э. Шишко и Ф.В. Волховского, которых тоже глубоко уважал и любил. Познакомился с Е.Е. Лазаревым и Н.В. Чайковским, имя которого хорошо знал, изучая историю русского революционного движения. О Н.С. Тютчеве я уже говорил.

О князе Хилкове – тоже. Последний был замечательной фигурой. Я уже упомянул выше, что он был прежде толстовцем. Одно время был близок к духоборам. Дмитрий Александрович Хилков принадлежал к аристократическим кругам, был когда-то даже близок к двору. Биография его и история его духовной жизни – одна из самых своеобразных.

Аристократ, бывший придворный, затем толстовец – он сделался революционером, примкнул к партии социалистов-революционеров, сделался убежденным террористом (написал брошюру «Террор и массовая борьба») и теперь, в Женеве, обучал революционеров стрельбе из револьвера. Забегая немного вперед, скажу, что и конец его был так же необыкновенен, как и вся его жизнь. Когда началась война (в 1914 году), князь Хилков написал письмо Николаю II, который его знал лично, прося, чтобы ему дали возможность принять участие в защите России. Просьба его была исполнена – ему дали казачий полк и отправили на фронт. При первом же случае князь Хилков при встрече с неприятелем скомандовал: «В атаку!» – и во главе казачьей лавы врезался в немецкие ряды. Очевидцы рассказывали, что он мчался впереди полка, даже не вынимая шашки из ножен: он, очевидно, хотел умереть. Больше его не видали: он погиб смертью героя.

Меня, конечно, очень интересовал Гапон. Однажды он пришел в редакцию «Революционной России», когда я там находился. Я сразу узнал его по фотографиям, которые тогда всюду были напечатаны. Он совсем не походил на священника. Конечно, он был уже не в рясе, а в хорошо сшитом и ловко сидевшем на нем летнем костюме из светлой материи. Но меня удивило в нем не это. Это был очень подвижный человек с быстро меняющимся выражением лица.

По внешнему типу он походил на южанина, каковым и был в действительности (кажется, из Полтавы). Было в его лице не только непостоянство, но и какая-то несерьезность, а в движениях – торопливость. В том, как он вошел, поздоровался – нас познакомили, – о чем-то спросил, потом переспросил, как быстро бегали по комнате глаза, по тому, как он в разговоре переходил от одного вопроса к другому – во всем его облике