Почти живые - Сергей Дышев

Потом я стряхивал землю, комья грязи, смотрел на руки — они были чернее ночи, ошалело оглядывался, задирал голову из окопа — пасмурное небо путало время суток. Я уже смирился с тем, что в следующее мгновение появятся мои друзья-собровцы — Саня Иванов, Бабай, Серега, Саня Черный, Олег Потапов — и раскрошат меня вместе с соседями по окопу. И правильно сделают. Порядочные люди не имеют привычки засиживаться у бандитов.

В это мгновение я вспомнил еще более бесправных заложников, и особенно милиционеров. «Я должен их освободить!» — отчетливо понял я.

Убрать двух-трех охранников для меня не представляет ничего сложного.

Я вылез из окопа, и тут же что-то тугое и жесткое ударило в лицо…

Потом был непрерывный звон в ушах, тошнота… Я стоял на коленях, опираясь о мокрые стены окопа. Меня вывернуло наизнанку…

Потом я пришел в себя, и, кажется, изнанка вновь вернулась на свое место.

Потом я начал соображать. Я понял, что не выйду из замкнутого круга, пока не приму решения. Но все, что требовало трезвого ума, сразу же принимало характер разжижения. Мысль подрывалась, как высохшая пленка на барабане старого кинопроектора.

Удав протянул мне флягу: рот, разъехавшийся в улыбке, въевшаяся в оспинки грязь. Я с жадностью приник к горлышку, первых глотков не ощутил, потом почувствовал терпкий привкус металла.

— Спасибо, Удав! — поблагодарил я, вернув флягу.

— Меня вообще-то звать Серега, — заметил он и протянул руку.

— Володя, — вынужден был назвать себя я и пожал его шершавую лапу.

— Меня тоже два дня назад шарахнуло, до сих пор мутит от запаха тола.

— А тебя не тошнит от войны, тем более воюешь черт знает за чьи интересы?

— Интерес у меня один — бабки… — пояснил, дружелюбно осклабившись, кореш Серега. — А их разборки я манал, мне по барабану.

Он тоже глотнул из фляги, я заметил наколотые колечки на его пальцах. Явный зэк.

— А как здесь очутился? Давно воюешь? — спросил я, чтобы хоть как-то отвлечься от боли, которая разламывала, раскалывала на дольки мой череп, вот-вот мозги полезут из ушей.

— О, это долгая история… Тебе, как писателю, интересно будет. — И словоохотливый Серега погрузился в пучину своего интересного прошлого.

Он рассказал, как мотал срок в тюрьме таджикского города Курган-Тюбе, как в один прекрасный день всех зэков освободил большой души человек, сам былой арестант, Сангак Сафаров — лидер Народного фронта…

— Я тоже воевал у Сангака, только уже в девяносто третьем…

— О! — удивленно воскликнул Серега. — Мы с тобой — ветераны таджикской революции. А потом, значит, по разные стороны были?

— Мы и сейчас не на одной, — уточнил я.

На что Серега не преминул резонно заметить:

— Мы в одном окопе, а бомба не разбирает.

Что правда — то правда. Как бы в подтверждение его слов за нами раздался взрыв, сыпануло мерзлой землей.

Серега выматерился.

— Почему тебя Удавом называют? — поинтересовался я, стряхнув землю.

— Старая кликуха… В разведку когда ходил, часовых брал за пищак.

— Что?

— Ну, душил…

— А как здесь оказался?

— Бабками заманили. Тут платят, не скупясь. Думаешь, не доверяют мне? Не, братан, на войне так нельзя. Или ты свой, или чужой. Они вот знают, что у меня, как русского, заднего хода нет…

Неожиданно, будто из-под земли, вырос Шамиль, подозрительно глянул на нас.

— Отсиживаешься? — рявкнул он на Удава. — Думаешь, все само собой рассосется?

— Я думаю, этой ночью уходить надо, — мрачно отозвался Удав.

— Ты так решил? Давай, командуй вместо меня! — мгновенно взорвался Раззаев.

— А ты хочешь, чтобы мы все подохли здесь? — Удав тоже вышел из себя. — Я не для того сюда приехал, чтобы меня запыжили и прикопали на сантиметр. Не было такого уговору. Я боевик, а не мясо для бешбармака!

— Иди, — неожиданно спокойно произнес Шамиль. — Оставляй оружие и иди. Никто не держит… Давай, вали! Вон дорога прямо, да? Прямо к своим русским…

Удав помрачнел.

— Мне мазы качать ни к чему, Шамиль. Ты меня знаешь. Я против тебя никогда не шел. Тут вопрос надо обсудить. Братва уже на издохе…

Нас незаметно окружили другие боевики. Каждый из них, как я заметил, могли двигаться бесшумной кошачьей походкой. А это первое, что выдает профессионалов войны. Они стояли и молча слушали перепалку: сутулый Хасан Хашидов, узкоплечий и тщедушный на вид пакистанец Алихан, желтокожий сириец Джамаль. Неожиданно объявился Радуев. Возможно, главарь решил собрать короткое совещание.

Хасан что-то недовольно пробурчал. Я понял, что он поддерживает Удава.

— Кто говорил, что мы все смертники? — закричал Салман страшным голосом. Он перешел на русский, может, чтобы поняли мы с Серегой, а может, чтобы показать перед нами никчемность недавних клятв тех, кто сейчас выказывал недовольство. Наверное, с таким же пылом он выступал на комсомольских конференциях.

Неизвестно, сколько бы еще ораторствовал Радуев, но случилось непредвиденное обстоятельство. Само по себе оно мало что значило в стихии огненного смерча, пожирающего село, в вихрях жестокости и смерти, кровавого противостояния, ужаса и животного страха.

Раздвинув кольцо боевиков, в круг вошли сначала два окровавленных человека, я не сразу признал в них боевиков, потому что были они без оружия, а еще двое — чернявая мрачная Лейла и хмуроглазый Ширали — немилосердно подталкивали их стволами автоматов.

— Они хотели сбежать! — объявил Ширали.

— А я их подстрелила! — негромко, но с явной гордостью сообщила девушка.

— Спасибо тебе, сестра. Ты смелее некоторых мужчин! — с расстановкой проговорил Шамиль.

— А почему я должна быть их трусливей? — с вызовом спросила Лейла.

Шамиль сделал останавливающее движение рукой.

— Вы, трусливые шакалы, вы клялись на Коране! — страшно закричал Радуев.

— Мы не убегали, Салман. Мы хотели устроить засаду русским! — ответил высокий боевик, раненный в плечо.

— Врешь! — не выдержала Лейла.

— Почему об этом не сказали своему командиру Ширали? — продолжал невозмутимо спрашивать Радуев.

— Его не было рядом, а федералы продвигались! — продолжал оправдываться раненый. Его товарищ с простреленной ногой кривился от боли и еле удерживал равновесие.

— Ты врешь, собака! Я вам кричал: куда полезли? — внес ясность Ширали и наотмашь ударил оправдывающегося.

Салман втянул своим длинным носом воздух, скривился, отступил на шаг.

— От страха водки нажрались и пошли сдаваться… — констатировал он. — Расстрелять их! Ширали, давай…

Тот молча толкнул боевиков к бетонной стене, вскинул автомат. Высокий завыл на тонкой ноте, второй безотчетным движением прикрыл ладонями лицо. Длинная, размером в жизнь, очередь единым разящим мечом рассекла их тела, отбросила к стене, они поползли по ней, рухнули поочередно, влево и вправо. На бетоне остались щербинки и огромные кровавые кляксы…

— Будем держаться, — уже более спокойно произнес Салман. — К нам должны прорваться на помощь. А сейчас, если полезем в поле, нас перестреляют, как трусливых зайцев. Это все.

От меня не укрылось, что он был сильно возбужден, даже странно весел и буквально выплескивался в своих эмоциях — будто вдохнул пьянящего воздуха.

Боевики молча разошлись по позициям.

Мы остались вдвоем с Шамилем.

— На войне как на войне, — сказал он тоном, в котором не было и намека на оправдания, а скорей жесткая бравада.

— Вы решили положить всех, а потом уйти с ядром, как ты говоришь, в одиночку? — спросил я. Я начинал чувствовать вкус своей профессии: можно задавать любые вопросы, даже самые гадкие и неприятные, даже если они отвратительны для тебя самого — все списывается на интересы газеты и пошлость читающей публики. Впрочем, для негодяев не бывает запретных вопросов. Имею в виду Шамиля.

— Мне нельзя уходить в одиночку. Это дезертирство. Я уже говорил, как буду уходить. И ты пойдешь со мной.

— Ты же знаешь, что не пойду!

— Зря… Через неделю мы вместе с тобой были бы где-нибудь на Багамах, на Канарских островах или в Таиланде на заслуженной реабилитации. Когда ты еще побываешь за границей? А дядюшка Джо ценит журналистский труд. Об этом, правда, сами журналисты помалкивают, потому что получают от него такие гонорары, каких до пенсии никогда не накопить… Все они, борзописцы, находятся в его сейфе, как куклы в сундуке Карабаса-Барабаса.

— Меня тоже хотите купить с потрохами?

— Нет, командир… Ты ведь не будешь проституткой-журналистом, да? Ты воин, боец… Газета — не твое дело.

— Ты научился хорошо говорить, убеждать… Раньше такого за тобой не наблюдалось… Тянешь меня за собой в могилу?