Кузьма Минин - Валентин Костылев

Буянов, осмотрев баклажку, покачал головой, вздохнул:

— Ах, проклятые!.. Ладно. Напою.

* * *

Волга за ночь очистилась ото льда.

Жители посада Плес с мала до велика пришли на берег провожать нижегородцев. Сообща столкнули в воду громадные плоты и заранее устроенные широкие, уместительные паромы.

В первую голову погрузили своих коней казаки и татарские наездники. Заботливо вели они за повода норовистых скакунов сверху по тропе к паромам. Кони упирались, становились на дыбы. Собравшиеся на берегу ополченцы покрикивали на них, помогали коноводам вталкивать животных на мостки, соединявшие берег с паромами. Минин, красный, потный, в расстегнутом кафтане, подхлестывал длинной плетью особо норовистых, сердито ругаясь. На пароме коней крепко привязали к ограждению. Провожать их вскочили на паромы казаки и татары. После того с берега по бревнам осторожно спустили крупные и мелкие пушки. На этот плот сели Гаврилка, Олешка и их товарищи-смоляне. Промокшие насквозь во время спуска орудий, они деловито придвигали вплотную одну пушку к другой, лазая через них, протирая их дула куделью. На этот же плот Минин приказал сесть и своему сыну, пушкарю Нефеду. Затем Кузьма повел к Волге по откосу ратников. Первыми заняли места на громадных паромах знаменосцы, литаврщики и трубачи. Опираясь на посох, по мосткам прошел с толпой князей и воевод Пожарский.

Многолюдная артель плесовских гребцов с большою охотою взялась помогать ополчению в переправе. Дружно взлетали над водой сотни длинных тонких весел. Но не так-то легко было преодолеть суводь[53] разлива. Паромы, несмотря на неимоверные усилия гребцов, или стремительно относило в сторону, или начинало кружить на одном месте. Гребцы, обливаясь потом, еле-еле справлялись с водой.

На луговую сторону благополучно перебросили ополченцев (их насчитывалось уже не менее тридцати тысяч), и всех коней, и наряд, и подводы.

Со слезами на глазах расстались гребцы с воинами и от платы за работу отказались.

Следующую ночь пришлось заночевать вдали от жилищ, в прибрежной рамени.

Тревожная ночь! Вода прибывала очень быстро. Испуганно ржали кони, косясь в сторону реки. Приходилось то и дело выскакивать из шатров, оглядывать окрестности. Не давало покоя шуршанье воды в прутняках. Словно охотилась она за человеком. Думаешь, поставил шатер далеко от берега, да еще на пригорке, успокоишься, хочешь заснуть, а она уже снова пенится около самых полотнищ шатра, поднимая прошлогоднюю листву и хвою.

Разве уснешь в такую ночь? Поневоле в шатрах разговоры.

«Снег тает дружно — быть урожаю», — успокаивают нижегородцы иногородних ополченцев, снимая шапки и крестясь в сторону Волги. Чуваши добавляют: «И ягод будет много!» Мордва и черемисы тоже согласны с нижегородцами: разлив большой — хорошо!

А о том, что война помешает полевым работам, говорить не хочется.

Река зовет на волю. Не сидится на месте. Около шатров уже много ополченцев. Любуются на отражение в воде позолоченных месяцем облаков и на сплетенные из влажных золотистых сучьев над водою причудливые узоры.

Воображение разыгрывается. До сна ли теперь!

Пермяк стал уверять, будто черепа, что попадались в дороге, тоже к урожаю. Древняя самая примета!

Перешли на выдумки.

Один бойкий ополченец, с секирою за спиной, рассказывал о своей деревенской колокольне, будто на ней такой колокол: позвонят о рождестве, а он гудит до самой пасхи.

Лицо у него серьезное, хотя все кругом рассмеялись над его словами.

— Так врать умеют только монахи, — сказал Гаврилка, подойдя к толпе шутников.

Находившийся среди ополченцев монах обиделся.

— Ну-ка, я расскажу, слушайте, — оживился Гаврилка. — Был один постник. В самый великий пост поймали его: пек на свечке яйцо перед иконой. «Что ты делаешь?» — закричали ему, а он: «Сатана меня соблазнил». Черт подслушал, не вытерпел и закричал: «Врет! Сам-то я впервые вижу такую штуку. Смотрю и учусь!»

Монах зло плюнул в подступившую к самому шалашу воду: «Еретик!»

— Один врал — недоврал, — хитро причмокнул Олешка, — другой врал — переврал, а третьему ничего не осталось.

— Ври, парень, и ты! Осталось!.. — раздались голоса.

— Про панов я… — смущенно заговорил он. — Сидят в осаде в кремле паны, ни войти, ни выйти — и скучно им. Давай врать, чтобы облегчить свою неволю… Пан Гонсевский расхвастался: «Нешто Москва умеет стрелять! Они только летучую мышь пугают. А мы — прямо в цель. Вот возьмите меня. Был я на охоте, бежит дикая коза. Я выстрелил в копыто задней ноги!»

— Как же это так?! — закричали ратники.

— Да так, — улыбнулся Олешка. — Будто бы, когда он стрелял, коза задним копытом себе ухо чесала, оттого пуля-то и прошла сквозь копыто… Тут пана Гонсевского перебил пан Доморацкий… «Нехай ясновельможный пан вспомнит: я насилу задний копыт притянул к уху; без меня бы козе не достать!..»

Острые на язык, находчивые на ответ, сорвиголовы — смоленские пушкари были самые неуемные говоруны. Вокруг них охотно собирались ратники и из других полков, и казаки, и татары, и чуваши.

Но вот около ополченцев остановился проезжавший верхом Буянов, подозвал к себе Гаврилку и поведал ему, что в Плес из Костромы приехали соглядатаи-колдуны и подсунули Минину отраву. Да не удалось им убить Минича. Буянов заставил их самих выпить зелье. Все трое после того богу душу отдали, покаявшись перед тем, что их подослал дьяк костромского воеводы Шереметева.

— Теперь не зевайте, — сказал Буянов. — Может, придется вспугнуть костромского вельможу огоньком.

Гаврилку обступили ополченцы: «О чем говорил сотник?»

— Кузьму Минича хотели отравить.

Парень передал ратникам всё, что слышал от Буянова.

«Бояре задумали погубить Минина!»

До утра шли горячие, возбужденные разговоры. Ратники требовали отдать им на суд и расправу костромского воеводу.

С большим трудом, и то только самому Минину, удалось успокоить возбужденных ополченцев.

* * *

Рано утром забили литавры, загудели трубы, подняв птиц в соседних соснах, — войско стало готовиться в дальнейший путь. Зиновий, протирая полусонные глаза, затянул, по просьбе Минина, песню. Товарищи подхватили:

Ой, посеяв мужик да у поли ячмень;Мужик каже — ячмень! жинка каже — гречка!Ни мов мини ни словечка!Нехай буде гречка.Нехай, нехай, нехай, нехай, нехай буде гречка!

Эхо разносило басистое, озорное, дружное «нехай» по окрестностям. Неприятную дрожь от прохлады и сырости и от ночных переживаний ополченцы старались заглушить песнями.

Не отстали от прочих и нижегородские ратники. Яичное Ухо — запевалой.

Ах ты, Волга моя. Волга-матушка!Хорошо Волга разливалася,Со крутыми берегами сополнялася.Потопила Волга зелены луга,Поняла Волга все долы-горы!

Песни песнями, а из головы никак не выходит жуткая мысль, что «Кузьму Минича хотели отравить». Еще милее, еще дороже он стал теперь ополченцам. И еще большая ненависть к панам и боярам-изменникам охватила их. Только бы взять Москву, изгнать оттуда проклятых панов, а там… В самом ополчении уже нашлись высокородные князья, о которых тоже недобрые слухи пошли: вздумали было захватить верховенство в ополчении, вознести себя выше Кузьмы.

Совсем недавно на одном из привалов князь Черкасский стал обвинять Минина в гордости и непочтении к князьям, что, мол, проезжая мимо них, он никогда не кланяется. Черкасский требовал, чтобы Минин при каждой встрече с князьями слезал с коня и кланялся им в пояс.

Минин остановил проходивших в это время ратников и казаков и спросил их:

— Пристало ли мне, друзья, шапку ломать, подобно холопу, перед князьями ополчения, как того ныне требует князь Черкасский?

— Нет! Не хотим! Не хотим! Ратоборствуй без унижения!.. — закричали ратники и казаки.

— Вот гляди, князь… Не велят. Могу ли я ослушаться их? Что люди, то и я.

Князь Черкасский позеленел от злости и поторопился исчезнуть в своем шатре под громкий смех ополченцев.

Кто может ратникам заменить Кузьму Минина?! Всем взял человек! И умом, и добротою, и силою. Любо-дорого смотреть, как он сидит на коне, как орлиным взглядом окидывает войско. Настоящий повелитель, родной, свой, а не какой-нибудь вотчинник. И кто может с Кузьмою сравняться силою? Устоять ли в единоборстве с ним рыхлым, избалованным князьям и дворянам?

Около него и Пожарский-то стал другим, чем был, когда только что приехал в Нижний. Теперь он еще проще и доступнее. Совсем не как князь! Несмотря на частые недомогания, он наравне со всеми ратниками переносит тягости похода. Любит на стоянках побеседовать, пошутить с воинами.