Третий ангел - Виктор Григорьевич Смирнов

палачей на Руси всегда хватало, но не было в их казнях той завораживающей кровавой жути, которую умел наводить Малюта. За последние два года царь пристрастился к человекоубийству как пьяница к вину, всё чаще на пару с Малютой пытал и убивал сам. Ни вино, ни плотские утехи не могли ему дать ощущений, сравнимых с угасающим взглядом человека, у которого он только что отнял жизнь.

Но не только этим завоевал царя Малюта. Более всего ценил в нём царь нерассуждающую готовность действовать. Он был как поднятый топор, всегда готовый обрушиться на врагов. Царь чувствовал себя спокойнее, зная, что рядом с ним всегда находится свирепая и беспощадная машина. Стоит пошевелить пальцем — и нет такого злодейства, преступления, жестокости, которых она бы не совершила. От приказа до исполнения не было даже малого зазора, который нужен всякому человеку для того, чтобы осмыслить то, что от него требуется. Малюта начинал действовать в тот самый миг, когда царь отдавал приказ, а иногда и чуть раньше, прочитав его в глазах царя.

Нашёл царь в Малюте то, что давно искал. Не соратника, не единомышленника, каким был тот же Адашев, а именно слугу. Слуга иной раз лучше господина знает, что тому надобно. С ним можно посоветоваться, он может с грубоватой фамильярностью упрекнуть хозяина, но он никогда не поставит себя с ним вровень. Те, кто раньше был возле царя, всяк имел своё самолюбие, свой ум, они могли угодничать, могли вести свою игру, но у них были свои лица. У Малюты лица не было. Он казался царю живым воплощением его воли, его самых жестоких желаний и прихотей. Он мог не думать, что сказать при Малюте, он мог сделать при нём, что угодно, не заботясь о том, как он будет выглядеть в глазах слуги. Случалось ли худо, допускал ли царь промашку, тот ни разу не напомнил, дескать, ну как же, государь, ведь ты же сам так повелел! Опять же хоть и неглуп казался Малюта, но ни разу не дал царю повода заподозрить в нём большой ум. Оба свято помнили завет Вассиана Топоркова: никогда не держи советников умней себя.

Иногда на закраине царёвой души, в том малом закутке, где ещё гнездилась совесть, вдруг просыпалось раскаяние. Ночами наплывали жуткие видения. Раздавались во тьме то предсмертные хрипы казнённых, то обличающий глас Филиппа Колычева, то предсказания псковского юродивого. Но появлялся Малюта и раскрывал новый заговор, и предъявлял улики, и сказывал про тёмные замыслы, про поносные слова. И утихали сомнения, и переставала поедом грызть вина за содеянное, в мутной злобе без следа растворялась нечаянная жалость, уступая место привычной ненависти. Ни один духовник так не излечивал царя от мук совести как Малюта.

А ещё в царской голове и такая мыслишка брезжила. Коли берёт на себя Малюта всю вину за кровь, так и пускай берёт. Не всё ж царю на себя худое брать. Неизвестно как всё обернётся. Опять же негоже, когда матери детей царём пугают. Властитель должен вызывать не токмо страх, но и любовь. Посему нужен человек-жупел, на которого при случае многое списать можно.

5.

К царевичу Ивану Малюта стал приглядываться давно. Что ни говори — наследник, случись, что с царём — ему править на Руси. Далеко глядел Малюта, иной раз и подалее, чем царь. Царевичу в тот год уже исполнилось семнадцать. Был он высок ростом, статен и красив. Бледное лицо, тёмная молодая бородка, надменный рот. Если красоту царевич унаследовал от матери, покойной царицы Анастасии, то характером — самолюбивым, заносчивым, вспыльчивым — пошёл в отца. Царь чуть не с пелёнок брал его с собой в походы, сажал рядом на приёмах и казнях. Привыкший к тому, что страна воюет, наследник полюбил войну, но в отличие от царя, наблюдавшего за сражениями со стороны, сам рвался в драку. Жестокостью, равно как и растленностью, он тоже мало уступал отцу. Во время дворцовых оргий они давно не стеснялись друг друга, обменивались наложницами.

Но главное, в чём совпадали отец и сын — оба жаждали властвовать. При любой оказии царевич стремился повелевать, рискуя вызвать неудовольствие царя. На этой струне и решил играть Малюта, затевая одному ему ведомую игру.

Сначала думал приручить царевича, но скоро понял — не сладимся. Ненавидит! И первое, что сделает, заняв трон — вырежет беспощадно всю отцову стаю. А раз так, ничего не попишешь, придётся валить молодца. На царевича и намекал Грязному, когда говорил, что ещё не всех перебрали. Но тут особый случай, нужна сугубая осторожность. Шутка ли, наследник, родная кровь, тут недолго и самому башки лишиться.

За царевичем стояли многочисленные Захарьины, родичи первой царицы Анастасии. Ревниво переживая утрату былого могущества, надеялись только на наследника. При всяком случае пеняли ему на отцову несправедливость. Чать, тебе уже семнадцать годков сравнялось, в этакие годы прадед твой Иван сына Василия соправителем сделал, титуловал великим князем Новгородским и Псковским. Да и сам-то родитель в твои годы уже царствовал, а сыну даже малого удела пожалел. Мамки-няньки жалостились на сиротинку Ванюшку, поминали голубицу Настасью. Вздыхали, дескать, отец себе другую найдёт, а вот матушку сыну никто не заменит.

В одну дуду с Захарьиными дул породнившийся с ними Мишка Черкасский, братец покойной царицы Марьи. Привезли Салтанкула из Черкессии ещё мальчонкой. Говорил по-русски плохо, чуть что хватался на кинжал, начинал дико вращать окровяненными глазами и гортанно выкрикивать страшные угрозы. С таким норовом нынче на Руси опасно, нынче время хитрых да пройдошливых, умеющих говорить одно, делать другое, думать третье. После смерти Марьи царь отдалил от себя бывшего шурина. Тут бы его и добить, однако Малюта не спешил, ждал удобного случая, чтобы одним ударом покончить не только с ним, но и с Захарьиными, а уж через них, ежли повезёт, можно протянуть ниточку и к наследнику.

И точно, на свою беду попытался Черкасский потягаться с вошедшим в силу дьяком Василием Щелкаловым, да обмишулился. И своего человека погубил, и у царя на подозрении оказался. Вот тут Малюта и подсуетился, руками одного подъячего состряпал донос и пристегнул Захарьиных к новгородскому делу. Сам глава рода Василий Михайлович Юрьев успел на его счастье умереть. Отвечать за него пришлось его ближним.

Тем временем Черкасского по жалобе Щелкалова подвергли торговой казни, обобрали до нитки и ещё долго измывались. То вешали на воротах слуг, то привязывали к воротам диких медведей, так что царскому шурину приходилось лазить