Человек звезды - Александр Проханов

— Какая красота! — восхитилась Вера, любуясь цветами. — Как они называются?

— Это лотос, — ответил Садовников.

— Лотос? На севере? На Урале?

— Озеро не замерзает зимой. На нем зимуют лебеди. Быть может, на дне бьет горячий ключ.

— Как оно называется?

— Людмила.

— Какое странное название.

— Так звали мою жену. В этом месте, в небе, сгорел звездолет, который испытывала моя жена. Образовалась воронка, наполнилась водой. Лебеди из теплых стран принесли семена лотоса, а на дне забил теплый ключ.

Вера смотрела на темную, в слепящих отблесках воду, на нежные, трепещущие соцветья, на Садовникова, чье лицо было тихим и сосредоточенным, как у богомольца перед чудотворной иконой.

— Ты посиди, — сказал он. — А я искупаюсь.

Он разделся, прошел босиком по мягкому берегу, ступил в прохладную воду, погружая ноги в бархатный ил, из которого поднялись серебряные пузыри. Окунулся, ощутив чудесный холод, целомудренную свежесть студеной воды. Проплыл мимо розового цветка, уловив слабое благоуханье, коснулся цветка губами. Выплыл на середину озера и вдруг сладко замер, окруженный безымянной женственностью, таинственной нежностью и безмолвным обожанием. Жена Людмила была здесь, рядом, ждала его, незримо присутствовала в тихой лазури, в озерной воде, в прекрасных соцветиях. Они снова были неразлучны, нерасторжимы, и смерть, которая их разлучила, была преодолена чудом бессмертия. После горькой разлуки, бессильного одиночества, каменной немоты, когда невозможно было услышать ее родной голос, тронуть ее любимую руку, пережить внезапное, нахлынувшее на обоих воспоминание, — после тоски и не проходящей боли они снова были вместе. Могли перебирать, как молитвенные четки, каждый миг восхитительной, им дарованной жизни.

Та ночная ледяная гора, — они мчатся на санках среди блеска звезд, удары полозьев о наледи, — обернулась испуганным восхищенным лицом, прежде чем ухнуть в пышный сугроб, и он целовал ее усыпанное снегом лицо, смеющийся рот, и потом в горячей избе, за печью, на которой темнели резные узоры шиповника, он обнимал ее голые плечи, испытывая небывалое ликованье и счастье.

Их московская квартира, выходящая окном на железную дорогу, по которой текли, как бусины, ночные электрички, и она держала на коленях гитару, волшебно пела, перебирая пальцами струны, песни бесшабашных влюбленных, что гнали лошадей в московской метели, рыдали, пьяно смеялись, сгорали в этой шальной скоротечной жизни, не умея угнаться за мечтой, такой недостижимой и русской. И он обожал ее длинные пальцы, рокочущие струны, темное окно, за которым, как янтарные бусы, тянулись ночные электрички.

Эти летние дни пушкинского юбилея, к которому она готовилась истово и серьезно, как ученица к экзаменам. Учила стихи, затворившись в комнате, декламировала, и он не смел помешать ей, войти в ее молельню. А утром, нарядившись в лучшее платье, торжественная, праздничная, она шла на площадь к памятнику, где уже собирались люди. Поэты, молодые, маститые, читали стихи, и народ благоговейно слушал, клал к подножию бронзовой статуи красные розы. И когда иссякала когорта профессиональных чтецов, наступала пора восторженных любителей. Один за другим они ступали в круг, обожатели пушкинской красоты и лучистого света. С наивным восторгом и религиозной истовостью она читала свое любимое — «Клеветникам России», яркая, молодая, прекрасная, с алым цветком в руке. И он из толпы изумлялся ее женственной силе, ее певучему, то воинственному, то нежному, голосу. Преклонялся перед ней, знал, что она сильнее, чище, благодатней его.

Их поездка на Белое море, где с рыбаками на тяжелых глубоких карбасах они поднимали из волн огромные обручи, оплетенные ячеей, в которых вяло качались водоросли, шевелились морские звезды. И вдруг взрывался громадный серебряный слиток, зеркальные рыбы, разбрасывая солнце и слизь, ходили на головах, крутили золотыми глазами, растворяли алые жабры. А потом, в избе, под негасимой зарей, старухи пели дивные поморские песни про коней и орлов. Охмелев от выпитой чарки, она выводила высокий, горестный и прекрасный напев, среди строгих синеглазых старух, такая же, как и они, с тем же таинственным знанием, которое передавалось из века в век, из пожара в пожар, из молитвы в молитву.

Вернулся из Никарагуа, где шли бои, и сандинистская пехота пробиралась по топким болотам, и к минометным стволам прилипала болотная тина, а индейцы на легких каноэ пробирались в протоках и устраивали засады колоннам грузовиков, и у раненого сандиниста из груди пузырилась кровь. Когда он прилетел из поездки, у него началась лихорадка. Врачи лечили его по кубинской методике, вгоняя лошадиные дозы вакцины. Он бредил, все мерещился рыжий поток Рио-Коко, старая пушка в каплях дождя, и в небе над соснами летит американский разведчик. Он очнулся на третий день и увидел ее в изголовье. Простоволосая, бледная от бессонного бдения, она тихо улыбнулась, положила ему на лоб свою прохладную руку.

Те страшные московские дни, когда гибла страна, и бессильные танки уходили с московских улиц, и на них бушевали толпы в своем безумном слепом торжестве, испепеляя великую Родину. На всех площадях стучали молотки, строили эстрады для рок-музыкантов, а ему казалось, что строят эшафоты и его повлекут на плаху. Он бродил всю ночь, видя, как сносят памятники, скалывают с фасадов золоченые надписи, и под утро пришел домой. Она встретила его молча, с темной тоской в глазах, и они сидели, взявшись за руки, боясь, что их разлучат на этом тонущем корабле.

Она уходила на испытание звездолета, и он провожал ее до границ космодрома. Она была в легком комбинезоне, сотканном из серебра. Целуя его на прощание, предчувствуя неизбежное расставание, его будущее одиночество, его молчаливые слезы в ночи, она сказала:

«Помнишь, как неслись наши санки? Как качалась беличья шкурка над твоим столом? Какая мерзлая и горькая была гроздь рябины, что повисла над нашим оконцем?» Она ушла, превратилась в лучистую вспышку, в золотистую росу, оседавшую на осенние леса.

Садовников плавал в озере, и с воды взлетали тихие блески, уносили кому-то весть, что свидание их состоялось.

Вышел на берег, оделся. Вера ждала его в тени прибрежных кустов. Лицо ее было задумчиво и печально. Он легонько коснулся ее волос.

Глава двадцать вторая

Заброшенная бетонная трасса вела их сквозь леса, которые вдруг распахнулись, отодвинулись в сторону, превратившись в синие волнистые дали. И открылось огромное поле, в волнах серебристого ветра. Бетонка исчезала в этих ветряных травах, и ее продолжением служили три длинные, вытканные цветами дороги, ведущие к горизонту и исчезавшие среди ветра, цветочной пыльцы и небесной лазури. Казалось, над полем пролетел неведомый сеятель. Сыпал семена волшебных цветов, а потом взмыл и исчез в небесах. Семена распустились соцветиями неземной красоты и нежности.

— Я никогда не видела таких цветов, — сказала Вера, наклоняясь к золотым лепесткам с голубой сердцевиной. — Они так чудесно пахнут, в них такое целомудрие и святость.

Три дороги — сиреневая, алая и золотая — начинались у их ног, волновались от ветра, и казалось, что среди цветов мчатся вдаль три крылатых существа, переливаясь вспышками света.

— Это цветущее поле — космодром, с которого улетели к созвездию Льва три звездолета. Их траектории отмечены цветами, и ты права, таких цветов не знает Земля. Зато на звезде 114 Лео все опушки и лесные поляны в этих цветах.

У края поля росла одинокая осина с зыбкой сверкающей кроной, в которую залетал ветер, шелестел, теребил листья, и казалось, в осине поселилась беспокойная стая птиц, машет стеклянными крыльями.

— Здесь мы сядем, и я открою тебе мою тайну. Ты спросила меня, кто я такой? Здесь, под этим деревом, у этого поля мне будет легче тебе объяснить.

Они сели на теплую землю, в трепещущую розоватую тень. Коричневый корень выступал из земли, и на нем дремала крохотная мохнатая гусеница. Близкое поле волновалось неземными цветами, от которых исходила дивная сладость. Садовников чувствовал, как в душе волновалось чудесное сокровенное знание, его заповедная тайна, которой был готов поделиться с любимой женщиной. Он вздохнул, провожая глазами волну волшебных цветов, побежавших вдаль через поле. И начал рассказ.

— Никто не знает, что еще во время войны, когда войска штурмовали Кенигсберг и Варшаву, Сталин создал сверхсекретную организацию под названием «Институт Победы». Вождь собрал в этот институт не конструкторов самолетов и танков, не полководцев и директоров предприятий, не героев фронта и тыла, а историков и философов, священников и антропологов, писателей и музыкантов, сказителей и психологов, математиков и физиков. Этот институт состоял из множества отделений, которые были разбросаны по всей стране, не имели общего центра, единого помещения, явного руководства. Каждое подразделение не знало, чем занимается соседнее, и результат исследований складывался как мозаичное изображение, состоящее из отдельных частичек. Секретность исследований превышала ту, что впоследствии окружала атомный проект и ракетное производство. Это была организация нового типа, подобная тем, что теперь называют сетевыми. Чем занимался этот таинственный институт? Сталин чувствовал, что Победа в этой кромешной войне далась не только гением полководцев, не скорострельностью пушек и крепостью брони, а могучими таинственными силами, витавшими над полями сражений, явленными в поведении миллионных армий и отдельных солдат. Энергии, таившиеся в глубинах русской истории, проснулись и двинулись на помощь окровавленным советским дивизиям, поселились в душах атакующих пехотинцев, в истерзанных телах пленных подпольщиков, в сердцах малолеток, вставших к токарным станкам. Божественные энергии Света, благодать неба излились на русский народ, приносящий в кровавых боях христову жертву, не пускающий Тьму пролиться в земную историю, заслоняющий своими пробитыми сердцами гибнущее человечество. Целью Института Победы было изучение этих энергий, управление этими энергиями, создание на основе этих энергий цивилизации Света, расы бессмертных совершенных людей. В институте изучались исторические хроники и священные тексты, волшебные сказки и языческие волхования, русская поэзия от «Слова о полку Игореве», стихов Пушкина и Гумилева до поэзии Симонова и романов Шолохова. Здесь изучалась психология героизма и жертвенности, мифы о Беловодье и сказки о молодильных яблоках. Ты меня понимаешь? Мой рассказ не кажется тебе фантастичным?