Корни небес - Туллио Аволедо

Я жду, что этот орк сейчас обрушит свой гнев на капитана. Однако при этих словах он роняет окровавленный нож, поворачивается к трупу Греппи и комичным движением пытается приставить голову обратно к телу. При этом он что-то бормочет себе в бороду. Что-то, звучащее похоже на «мне жаль».

Впрочем, когда он поворачивается, в его глазах нет и следа раскаяния.

Глаза его полны безумия.

— Господа, вы должны простить мне эту ошибку. Мне, честное слово, очень жаль. Меня ввел в заблуждение этот гнусный человек. Он сказал мне, что вы бандиты. Не то, чтобы я доверял его словам, после того, что увидел… Совокупляться с мертвыми — это самая большая мерзость… Не считая ереси, конечно.

Здесь Дюран делает ход.

— Ересь? Поговори о ересях с отцом Дэниэлсом. Он глава Святой Инквизиции!

Гигант раздувает ноздри, как будто пытается учуять по запаху, кто здесь священник.

— Отец Дэниэлс? Отец Дэниэлс? Где он?

— Тот, кого ты бил ногами.

Гигант смущенно поворачивается к мне. Наклоняет голову набок, чтобы заглянуть мне в лицо.

— Ты и правда инквизитор?

Взгляд капитана Дюрана не оставляет мне выбора.

— Да, — выдыхаю я, прикрывая глаза.

Гигант хлопает в ладоши:

— Фантастика! Фантастика!

Он поднимает с земли свой кинжал. Наклоняется надо мной. Лезвие сверкает в нескольких сантиметрах от моего лица.

— Простите меня, святой отец. Простите мне мою ошибку.

Он разрезает веревку, которая связывает мне руки. Потом освобождает ноги. Потом помогает мне подняться.

Я почти падаю: мои ноги онемели. Но он поддерживает меня.

— Вы замерзли? Подождите, я отдам вам вашу одежду. Наверное, вот она. Или эта?

Он роется в куче вещей. Я помогаю ему, отыскивая то, что в этом слабом свете кажется моей одеждой. Тем временем он продолжает бормотать что-то неразборчивое.

— Теперь освободи их, — говорю я ему.

— Конечно. Сейчас же, отец Дэниэлс. Вы американец, да?

— Я был им.

— Американец… Американец… «Oh, My Lord, what a day…»,[69] — вдруг начинает он петь баритоном. — Сколько же времени я не видел соотечественника.

— Вы американец?

Он протягивает мне руку.

Я не пожимаю ее. Она запятнана кровью несчастного Греппи.

Он понимает это. Молча убирает руку.

— Да. Я американец. Меня зовут Дэвид Готшальк. Может быть, вы слышали мое имя…

— Мне жаль, но нет. Не думаю…

— Я был человеком искусства. Сейчас я служитель Господа.

— Какого искусства? — спрашивает Дюран, массируя запястья.

Готшальк его полностью игнорирует.

Он освобождает пленников.

Когда бородач собирается освободить и герцога, я останавливаю его, положив руку ему на плечо. Оно твердое, как мрамор.

— Нет. Этого не надо.

— Совершенно верно. Этого не надо, — соглашается он, пиная калеку ногой под зад.

— Ты — полное разочарование. Ты понял, придурок? Полное разочарование! Пустая трата времени!

Он приподнимает герцога с земли, держа его за горло до тех пор, пока глаза несчастного не оказываются на одном уровне с его. Герцог корчится, задыхается, выпучив глаза.

Готшальк встряхивает его, как кот мышонка.

— Ты слышал меня, идиот? У меня на тебя были большие планы. Мы вели прекрасную работу в Урбино. Но тебе обязательно нужно было трахаться с мёртвой! Ты извращенец! Такой же, как и твой отец! Хотя он был в тысячу раз лучше тебя!

— Оставьте его в покое, — прошу я.

Готшальк ослабляет хватку. Герцог рушится на землю и продолжает корчиться там, пытаясь отдышаться.

— Где женщина? — спрашивает Дюран, уже одетый.

— Какая женщина?

— Женщина, которая была с нами.

— Доктор Ломбар? Она моя гостья.

— То есть, нас ты связал и кинул голыми на пол, а она твоя гостья? Я требую, чтобы меня немедленно отвели к ней! Сейчас же!

Лицо и поза Готшалька не обещают ничего хорошего.

— А вам не кажется, что вы не в том положении, чтобы чего-либо требовать?..

— Моя фамилия Дюран. Марк Дюран, капитан гвардии Ватикана.

— Я то же самое мог бы сказать Сталину, или Гитлеру, или любому из великих убийц прошлого. Ну, сколько бронированных дивизий есть у Папы?

— Достаточно, чтобы позаботиться обо всех врагах, — невозмутимо блефует Дюран.

Готшальк почесывает бороду.

— Конечно, ну да. Ваш великий Папа Джелазио. Джелазио Четвертый, правда?

— Джелазио Третий.

— Да, точно. Джелазио Третий. Хорошее имя для Папы. Я слышал как-то раз о нем. Правда, только здесь, в Урбино, и только вчера. Странно. Во время моих путешествий я слышал слухи и рассказы только о другом Папе. О последнем. Который умер в день Бомбы, да упокоится душа его. Больше ничего. Никакого Джелазио. Никакого Нового Ватикана. Ваша военная сила, кажется, — одни разговоры, не так ли?

— Вы видели наши джипы? Это всего лишь две машины для разведки. Можете себе представить наше вооружение.

— А, джипы, неплохо придумано. То же, что мне сказали и два ваших человека в гараже. И вы знаете, что я им ответил? Я ответил: «Ладно, тогда в Ватикане не слишком расстроятся, что я заберу себе эти два автомобиля, правда? У вас же их десятки, в ваших секретных гаражах…»

— Не стоит насмехаться над Церковью.

— А вам, капитан Дюран, не стоит насмехаться надо мной. Ни вам, ни вашим людям, о’к? Я могу допустить, что вы являетесь солдатами Ватиканской гвардии, или Швейцарской гвардии, или как там эта херня называется. Я готов предположить и то, что этот господин — член Конгрегации Доктрины Веры, хотя уж точно не Святой Инквизиции, которой не существует вот уже много веков. И это все. В остальном вам придется убедить меня, и я вам сразу скажу, что меня не так-то легко убедить, о’к? И я уж точно не кретин. За любую ложь вы дорого заплатите. Как и за мятежи, которые совершенно бесполезны.

— Нас много, — шепчет капитан.

— А я один. Это правда. Но вы без оружия, а я — с.

Он надавливает рукой себе на грудь. Пластиковые выступы на его плечах открываются, и оттуда показываются два пистолета-пулемёта «Узи», установленные на гибких подпорках. В руках скотины как по волшебству оказываются два барабанных пистолета.

— Этого достаточно, чтобы избавить вас от всяких сомнений?

Дюран осматривается вокруг.

Потом смотрит Готшальку в глаза.

Мы стараемся удержаться на ногах, стоя на странной металлической поверхности, которая подрагивает и сотрясается, как будто мы находимся на спине какого-то животного. Но капитан стоит твердо, неподвижно, как статуя.

Кажется, что между ними двоими идет состязание: кто первым отведет взгляд.

Ни один из них этого не делает.

Никто не уступает.

Неожиданно сильный толчок снизу валит нас всех на пол.

— Калибан, ты, кретин придурошный! — орет Готшальк. — Сейчас я поднимусь и тебе голову оторву!

Почти с обезьяньей ловкостью он подпрыгивает и хватается за перекладину маленькой металлической лестницы, которая спускается из круглой дыры в потолке. А потом быстро карабкается по ней, исчезая из виду.

Я кладу руку Дюрану на плечо:

— Все прошло хорошо, но это был огромный риск. Он мог бы оказаться мусульманином…

— Нет, я видел крест.

— Он мог быть протестантом.

— Но не был, — отрезает Дюран.

Потом смотрит на Венцеля, у которого подавленный вид, может быть, из-за того, что он дал схватить себя без битвы в гараже Урбино.

— Ну, что скажешь, Поли, идем за ним?

— Мне кажется, что это не очень разумно. Мы безоружны.

— Ну и что?..

— Ну пойдемте. Не думаю, что у нас есть выбор.

Венцель, не дожидаясь просьбы, подставляет руки так, чтобы Дюран смог, встав на них, дотянуться до перекладины в потолке.

И затем все, вслед за капитаном, взбираются наверх. Я карабкаюсь последним и делаю это с трудом: мышцы рук отказывают, но кое-как мне удаётся удержаться на второй перекладине. А потом и на остальных.

После этого Венцель с разбегу подпрыгивает. Конечно, его прыжок не настолько впечатляющий, как у Готшалька, но, тем не менее, он достигает цели.

И только герцог остается лежать раздетым на металлическом полу.

Когда до него доходит, что он остался один, он открывает глаза и начинает вопить:

— Вы не можете бросить меня здесь! Заберите меня с собой! Или я буду КРИЧАТЬ!

Вздохнув, Венцель отпускает лестницу и падает на пол. Он подходит к герцогу и с силой ударяет его в челюсть. Слышен ужасный треск ломающихся костей. Потом сержант засовывает в рот карлика какую-то ветошь, испачканную в масле.

— Нет, ты не будешь кричать, — говорит он. Затем прыгает еще раз и догоняет меня на лестнице, откуда я наблюдал за происходящим. — Пойдемте, святой отец. Мы уже и так потеряли кучу времени.

Вентиляционная труба уходит вверх еще на пару метров, а потом становится лазом — горизонтальным и достаточно широким для того, чтобы по нему можно было передвигаться, — но не более того. У меня легкая форма клаустрофобии, и мне не слишком приятно ползти неизвестно куда в абсолютной темноте — кажется, что это длится бесконечно. Потом, наконец, вдалеке показывается свет и становятся слышны какие-то спорящие голоса, а затем и крики.