Слишком много блондинок - Холина Арина

— Я понимаю, как выглядит мое поведение со стороны, — все еще говорил он, хотя слова уже потеряли всякий смысл. — Ты хотела со мной переспать, а я не смог поступить как настоящий мачо… Мне показалось это неправильным. Переспать-то можно с кем угодно…

— Да? — злобно спросила я.

— Я не в том смысле, что затаскиваю в постель все, что ползает! — возмутился он. — Просто иногда сначала бывает секс, а потом уже решаешь, можешь ли ты выдержать с этим человеком больше трех секунд… А бывает, что сначала ты думаешь о чем угодно, кроме секса, просто потому, что вот это «что угодно» сильнее, чем…

Мы закурили и помолчали.

— Кстати, почему ты меня игнорировал на этой дурацкой вечеринке?

— Я тебя не игнорировал, — вздохнул он, — просто я был занят.

— А эта… Японка?

— Карелка, — поправил он. — А что мне надо было написать на груди кровью: «Осторожно, злая Вера! Не подходи — убьет»? Мне положить на нее — она просто со мной говорила, она мне самому не очень нравится. Но она моя знакомая, ничего плохого мне не сделала, и у меня не было повода сказать ей «пошла вон!».

— А по-моему, был. Повод. Не в смысле «пошла вон», но можно было дать понять, что хочешь побыть со мной.

— В общем-то ты права, — признался он. — Извини.

— Тогда ты меня тоже извини.

— Извиняю.

— И я тебя.

Паша выключил свет, и мы легли, поджав колени, лицом друг к другу.

— Подумай обо всем серьезно, — попросил он. — Я боюсь, что ты со мной переспишь и бросишь.

— Ха-ха, — рассмеялась я. — Я что, в роли искусительницы?

— Нет. Это я в роли искусителя. Ты просто еще не знаешь, что тебя ждет. Я — монстр секса, разойдусь — взвоешь! Ты обещаешь подумать о том, готова ли ты каждый день смотреть на мою небритую физиономию, варить мне котлы борщей, воспитывать моих неуправляемых детей и подлизываться к моей привередливой маме?

— А ты будешь валяться на диване, чесать пузо, сплевывать на пол семечки и любоваться своим единственным альбомом, который будет висеть у нас на стене в золотой рамочке?

— Да, а ты будешь врываться ко мне с руками по локоть в тесте и орать, чтобы я починил миксер. А я, в свою очередь, кину в тебя пепельницу и крикну на всю квартиру: «Не мешай, не видишь, что ли, я занят! Я творю, думаю!»

— А тут завопит наш младшенький…

— Потому что старшенький вместо молока подсунет ему клей «ПВА»…

— Паша… — прошептала я.

— Что? — Он тоже перешел на таинственный шепот.

— Я тоже тебя люблю.

— Вера, — он все еще шептал. — Я тебе сказал, что люблю тебя, не для того, чтобы обязать тебя к чему-то. Я просто люблю тебя.

— И я. Я тоже просто люблю тебя, хотя ты мне и не веришь.

— Только не торопи меня, хорошо? — попросил он, обнимая меня. — Все образуется.

— Или мы купим тебе искусственный член, — не удержалась я, за что Паша укусил меня за мочку уха.

Я проснулась раньше — договорилась принять у рабочих квартиру. Спешно выключила будильник, чтобы Паша не проснулся. Положив руку ему на плечо, поцеловала в затылок — нежно, чтобы не разбудить. Полюбовалась, как он сопит в подушку. Погладила по голове и поняла — не хочу уходить, даже на час. Представила, как он откроет глаза, похлопает слипшимися ресницами, закинет руку, ощупает кровать — там, где меня нет, увидит на моей подушке записку, прочитает, позвонит мне на мобильный, скажет, что скучает и ждет, пошлепает на кухню варить кофе…

И у меня сжалось сердце — я вспомнила, сколько таких одиноких завтраков было в моей жизни… Некому сказать «доброе утро», никто не обнимает тебя с утра и не задерживает в постели, уверяя, что «и фиг с ней с работой — подождет», никто не делает тебе кофе и не спрашивает, хочешь ли ты йогурт или яичницу, и главное — не с кем целоваться на пороге, прижимаясь так крепко, словно уезжаешь на войну, а не на каких-то шесть часов в соседний район. Квартира пустая и тихая — слышно лишь как соседи один за другим хлопают дверями и уезжают на лифте, а тебе даже некого упрекнуть: «Сколько можно бриться, я опаздываю!»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

А вечера!

Заходишь в магазин и берешь в кулинарии котлету — 1 штука, салат — полбанки, рогалик, кусок — на три бутерброда — форели, и — как правило, фляжку армянского коньяка. Ужин говорит сам за себя — очередной одинокий, оживленный лишь коньяком, ужин одинокой женщины, лучший друг которой — телевизор. Потом, после ужина и трех рюмок, можно позвонить подруге, обсудить дела, посмеяться над собой и другими, то есть отнестись к проблемам иронически, а повесив трубку, заново почувствовать это гадкое, холодное одиночество. После разговора тянешься за коньком, несмотря на торжественную клятву выпить только за ужином… тянешься, опрокидываешь и допиваешь, чтобы в голове стало мутно, чтобы язык не ворочался и чтобы в лучшем друге телевизоре все поплыло и раздвоилось. Потом откидываешь одеяло и заползаешь в постель — твою постель, в которой можно спать хоть посредине, хоть поперек, устраиваешь под головой все свои любимые подушки и мечтаешь страстной любви с кем-нибудь, кто богат, как Билл Гейтс, и хорош, как Джонни Депп.

Я смотрела на Пашу и думала, что, несмотря на наши временные сексуальные трудности, этот человек наполнил мою жизнь теплом и смыслом, и за эти десять дней, несмотря на припадки, я стала — хоть чуть-чуть — нежнее, добрее, внимательнее и счастливее. И дело не в страхе перед одинокой старостью — с этим страхом я живу много лет и успела к нему привыкнуть. Дело в том, что я целых десять дней живу с чувством, что у меня есть близкий — по-настоящему близкий — человек. Мне хочется возвращаться домой, хочется бросаться проветривать квартиру, потому что в ней весь день курили, не открывая форточку — Пашенька не переносит холод, хочется звонить из подъезда и говорить «я скоро буду», а потом звонить в дверь и видеть, как он радуется, хочется смотреть, как он готовит омлет, потому что он готовит его лучше всех в мире, и хочется переживать, волноваться, сочувствовать его музыке, хочется болеть за его успех и уверять его, что все получится. А ночью прижиматься к его телу и знать — все получится, и у него, и у меня, потому что мы — не он и я, а МЫ, и пока мы вместе — все вторично.

Наверное, это и есть любовь.

Глава 38

Если ты звонишь человеку раз триста за пять часов то домой, то на трубку, а он ни разу не отвечает… Мысли изменяются каждые двадцать звонков.

Первая двадцатка — спит?

Вторая — черт!

Третья — где он шляется?

Четвертая — он же на студии, записывается! конечно! он не слышит!

Пятая — а почему он сам не звонит?

Шестая — х…! м…! г…! да и…!

Мне, конечно, приходило в голову: могло что-то случится: авария, покушение, ограбление… Я представляла: вот он выходит из квартиры, а в подъезде — двое в кожаных куртках и черных шапочках… блестит нож… сдавленный крик… вырванный с карманом кошелек с двумя сотнями рублей, топот убегающих ног, а он лежит на холодном полу, истекая кровью, думает обо мне, о том, что все так глупо закончилось, не начавшись, а за дверью первой квартиры пугливая старушка вызывает милицию…

Воскресенье, то есть вчера, мы провели в грезах о том, как будем обставлять мою квартиру, как переедем ко мне, а из его жилья сделаем студию — он будет ходить на работу, а потом возвращаться ко мне домой… к нам домой… и сочиняли, как лучше оформить студию — в офисном стиле или в домашнем. Рабочие торжественно передали мне ключи и пожелали счастья, на что я потупилась и, кажется, даже покраснела. Все было чудесно, и все это — переезд, какое-то там дальнейшее будущее казалось таким настоящим… а теперь он не звонит, а я звоню и не могу дозвониться, и все это свинство, и я не понимаю, что происходит!

Чтобы окончательно не распуститься прямо на глазах у злорадных сотрудников, я схватила дубленку и выбралась на улицу — мороз укрепляет психику. Поежившись на холоде, решила, что поеду домой — ждать вестей, но на Садовом передумала и развернула такси к Цветному. Мне попался особенно вредный водитель, бурчавший о том, что лишние двести метров рушат все его планы. Он чуть ли не силой вырвал у меня дополнительную мзду, усилив подозрения, что сегодня — не мой день.